– Нас-то вы понимаете?

– Чего же вас не понимать?
– несколько удивленно поглядела она на меня.
– Вы оба прилично говорите по-французски. С акцентом, конечно, но вполне прилично.

– А что это за девушка с немцем во дворе стояла?
– спросил неожиданно Георгий.

– Это сестра моя, Мадлен.

– Ваша сестра? Не может быть!

– Почему же не может быть?

– Уж очень не похожа она на вас.

Девушка засмеялась.

– Нам обеим это часто говорят. Это потому, что Мадлен светлая, даже беленькая, а я вся темная.

– Ну, положим, не вся, - вмешался я, - глаза у вас серо-синие.

– А у Мадлен, наоборот, черные. Нам всегда говорят, что глаза нам перепутали. Ей дали мои, а мне ее.

– Вы близнецы?

– Нет, Мадлен на год моложе меня. И на голову выше.

– А сколько же вам?

Аннета подумала немного, точно подсчитывала в уме или соображала, стоит ли выдавать тайну.

– Мне девятнадцать с хвостиком.

– А какой же хвостик?
– шутливо допытывался я, и она так же шутливо провозгласила:

– О, хвостик большой... Теперь уже не хвостик, а хвостище. Целых семь месяцев.

– Нам показалось, что ваша сестра уж очень сильно любезничала с немецким офицером, - некстати заметил Устругов.

Аннета почувствовала осуждение в его тоне, согнала улыбку, став сразу старше и холоднее.

– Любезничать приходится не всегда только с теми, кто нравится.

– Да зачем же любезничать, если перед тобой враг?
– недоумевал Георгий.
– Ведь немец не приказывал стоять перед ним и улыбаться?

Девушка посмотрела на него осуждающе, даже с неприязнью.

– Большие вы, мужчины, видели много, испытали тоже, а рассуждаете, как дети. Папа нарочно Мадлен во двор послал, чтобы офицер не слишком внимательно крышу или вход на чердак рассматривал и вас не смог случайно увидеть, если из окна высунетесь. И Мадлен любезничала с этим паршивым лейтенантом, чтобы его спиной к вашему окну держать и вас от опасности уберечь. А вы еще осуждаете ее.

– Да нет же, дорогая Аннета...

– Я вам не "дорогая Аннета", - оборвала она меня.

– Да, нет же, Аннета, мы и не думали осуждать ее. Это просто у моего друга вырвалось. Мы знаем, что вы рискуете из-за нас. Благодарны вам за это. И за кров... И за пищу... За все.

Она еще минуты две-три смотрела на нас укоряюще, потом, видимо в знак прощения, снова улыбнулась и похвалила за то, что очистили ее поднос.

– Ты уж не пытайся всех на свою колодку переделывать, - сказал я другу, когда девушка ушла.
– Мы в чужом монастыре, так что уставчик свой спрячь.

Устругов тяжело вздохнул.

– Трудно нам будет тут. И, наверно, не столько с немцами, сколько с бельгийцами. Может быть, в чужом монастыре нам и молиться иначе придется. То есть действовать и вести себя не так, как нам нужно, а как другие захотят.

– Подожди пугаться заранее. Не думаю, что между нами и ими большие расхождения будут. Надо найти общий язык с ними. Не поймем мы их - ничего не сделаем. Вот тогда действительно окажется, что бежали мы сюда, чтобы только шкуры свои спасти.

Георгий пожал плечами и поморщился: зачем-де изрекаешь прописные истины, я их и без тебя знаю. Он помолчал немного, потом повернулся ко мне:

– Жалко, Самарцева с нами нет. Как он нужен был бы именно теперь! Он-то со всеми язык находил и всегда знал, что и как делать надо.

Я только вздохнул:

– Да, Самарцев знал, что и как делать...

– Он умел понимать других. А мы вот, то есть я... я даже себя часто понять не могу. Как же мне других понять правильно?

Вероятно, Георгий собирался снова поносить себя. Чтобы помешать этому, я заговорил о спутниках, которых потеряли мы на Рейне. На всем пути от дома Крейса до Марша мы осторожно выспрашивали наших случайных хозяев и проводников, не слышали ли они о других беглецах, не читали ли немецких сообщений о поимке бежавших заключенных. О беглецах никто не слышал. О поимке сообщалось только раз: государственный преступник по фамилии Брюкнер был пойман при попытке перебраться через Рейн в Голландию, возвращен в концлагерь и казнен через повешение.

Мы поговорили о пропавших товарищах, надеясь, что они тоже добрались до безопасных мест, хотя я опасался худшего.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

В тот ясный, долгий и по-весеннему теплый день мы не раз подходили к слуховому окну и всматривались в городок. Он лежал по ту сторону речонки, блаженно греясь на солнце. Его улицы, тянувшиеся от голубого плеса к лесистым холмам, оставались пустынными почти весь день, будто жители не хотели даже на время покинуть свои белостенные, с черепичными крышами домики. Утром заспанные торговцы вылезли из каких-то нор, подняли с грохотом и скрежетом железные шторы, скрывавшие убогие витрины лавчонок, и снова уползли куда-то, чтобы появиться опять только вечером и с тем же грохотом и скрежетом опустить на ночь тяжелые веки витрин. Поднимаясь над городом, щедрое солнце выискивало то на одной, то на другой улице неведомые нам сокровища, заставляя их сверкать ослепляя.