Она погрозила мне пальцем и снова улыбнулась.

– Вы обещаете и за приятеля. А может, он не согласен?

Георгий неуклюже шаркнул ногой, поклонился и пробормотал:

– Согласен я. Очень даже согласен. И обещаю ни языком, ни руками...

Жестом девчонки Мадлен поднесла свои пальцы к губам и подула.

– Языком вы, судя по всему, большого вреда не сделаете, а вот руками...

И она снова потрясла своими пальцами.

– Медведь, - сказала она, посмотрев на Георгия с упреком, смененным прощающей улыбкой.
– Настоящий медведь. Этак и руку изуродовать можно...

По-хозяйски оглядев постели и ящик, служивший нам столом, Мадлен назидательно изрекла несколько истин относительно необходимости порядка и гигиены на чердаке, посоветовала смотреть за своей внешностью ("Чтоб от местных жителей особенно не отличаться") и удалилась спокойная и строгая. Ходила она так плавно, легко, что я, как ни напрягал слух, не мог услышать ее шагов на лестнице. Мне даже показалось, что она притихла за дверью. Но за дверью, осторожно открытой мною, никого не оказалось.

Устругов посмотрел на меня недоумевающим, почти растерянным взглядом, точно спрашивал: "Ну, что скажешь?" В ответ я только пожал плечами.

– Уходить нам поскорее отсюда надо, - глухо проговорил он.
– В лес, подальше отсюда.

– Уходить, конечно, надо. Но какая связь?
– спросил я, переводя глаза с него на дверь.

– Никакой. Просто уходить надо. И чем скорее, тем лучше.

В полдень нас пригласили спуститься вниз, на кухню, где собрали обед. В ресторане в это раннее время еще никого не было, старый Огюст и Шарль уехали в Льеж, а Аннета ушла куда-то. Подавала нам сестра хозяина, пожилая, сильно расплывшаяся женщина с крупным, как у брата, лицом, лоснящимся и суровым, с густыми черными-пречерными усами. Она была, как брат, немногословна, двигалась медленно, но делала все точно и быстро. Она щедро ставила на стол еду, но мы чувствовали бы себя лучше, если бы еды было меньше, а приветливости больше.

Несколько раз на кухне появлялась Мадлен. Перетянутая красным передничком, усеянным белыми горошинками, она склонялась иногда над кастрюлями, тянулась к полкам с посудой, гремела в ящиках висячего шкафа ножами и вилками. И взгляды наши невольно метались за ней, схватывая и запоминая то изящно согнувшийся корпус, то вытянувшиеся на носках и поэтому еще более стройные ноги, то упруго обрисованные бедра. И когда Мадлен разгибалась или поворачивалась в нашу сторону, мы воровато отвертывались и прятали возбужденно горящие глаза в тарелки.

После обеда мы снова подошли к слуховому окну и снова всматривались в краснокрыший городок, млеющий под полуденным солнцем. Видели, однако, очень мало: мысленно блуждали внизу, откуда порою доносился звонкий девичий голос или стук ее каблучков по каменным плитам двора.

– Красивая, - тихо, почти про себя, проговорил вдруг Георгий и вздохнул. Хотя я знал, кого он имеет в виду, переспросил:

– Ты о ком?

Георгий посмотрел на меня соболезнующе-насмешливым взглядом: "Чего притворяешься?" - но ответил спокойно и тихо:

– О ней, конечно... О Мадлен.

– Да, она красивая, но...

– Что но?

– Такой в руки лучше не попадаться. Будет веревки вить, лапти плести и на плетень вешать.

Устругов недоверчиво усмехнулся, помолчал немного, потом почему-то вспомнил:

– У Нины такие же глаза.

– Какие глаза?

– Как у Мадлен. У Нины они тоже бывают удивительно теплые и нежные, греют и ласкают, как весеннее солнце. А бывают такие, что спрятаться не знаешь куда от холода их. И она тоже сквозь ресницы смотрит...

– Нежные диктаторы.

– Что ты сказал? Диктаторы? Нежные диктаторы? Ерунду ты порешь, но... обе они с характером.

– Это я и хотел сказать. Такие признают только одно: либо моя воля, либо ничего. Они и любовь-то признают только как слепое подчинение себе избранного ими мужчины. Диктаторы. Маленькие диктаторы...

Озадаченно посматривая на меня, Георгий молчал, вздыхал, вспоминая, видимо, поведение Нины (я помню, она вертела им, как хотела, в тот последний мирный вечер в Москве), и, наконец, почти просительно сказал:

– Уходить надо отсюда, Костя, поскорее уходить.

– Боишься в нежные лапы попасть?

– Дурак ты, - сердито буркнул он.
– Нам только и осталось, что в нежные лапы попадать. Уже совершили все, что могли, и больше не о чем беспокоиться, не о чем думать.

– Чего ж ты ругаешься? Я же не хотел обидеть тебя.

– Да и я тебя тоже...

Вечером, темным и по-весеннему свежим, мы спустились во двор и взобрались по лесенке, вырубленной в скале. На самой вершине ее стояли черные деревья, отсюда начинался лес, подступавший к городу. В лесу было сыро, сильно пахло прелой листвой и корой, грунт под ногами мягко пружинил: весенняя влага еще держалась в нем.