Глина, которую замесил Жозеф несколько дней назад, уже затвердела, нам пришлось залить ее водой и долго лопатить. Плотная и вязкая, она с трудом поддавалась. Жозеф быстро вспотел и остановился, скоро выдохся и я. Лишь Георгий продолжал рубить глину, поворачивал пласты, блестевшие на солнце, снова рубил. Потребность в действии находила выход в этом труде, и он работал с явным наслаждением. Его лоб блестел, рубашка на спине потемнела, а он все копал и месил, месил и копал.

Вышедшая во двор хозяйка долго смотрела на него, любуясь. Она остановила пробегавшую мимо Дениз и показала глазами на Устругова.

– Эти русские одержимые какие-то, - отметила дочь.
– Не знают меры ни в чем. Пить начнут - не остановишь, работать - то так, будто не сделай они этого в один-два часа, свету конец. Женщин сторонятся, как чумы, а осмелеют - сразу бросаются, будто проглотить хотят.

Мать встрепенулась.

– Ты откуда насчет женщин знаешь?

Дениз повела на нее насмешливыми глазами.

– Знаю...

– Откуда ты знаешь? Смотри, Дениз, проглотит тебя какой-нибудь русский.

– Почему какой-нибудь, а не этот?
– кивнула девушка в сторону Устругова.

Мать прищурила глаза, всматриваясь в Георгия.

– Этот не опасен. Теленок. Большой, сильный, даже красивый, но теленок. В смысле женщин, конечно. Только в этом смысле. А вообще-то он мужчина хоть куда. Дай бог любой девушке иметь такого мужа...

– Почему любой девушке, а не мне?
– приставала дочь.

– Глупа ты еще, - с сердцем ответила мать и ушла.

В нашу бедную событиями жизнь война врезалась неожиданно и шумно. Поздним летним вечером, когда "братья-кирпичники" уже собирались покинуть скамейку под окном и пойти спать, со стороны Германии - она лежала от нас меньше чем в сотне километров - послышался нарастающий гул моторов. Головы невольно повернулись туда. В черном небе, усеянном звездами, появился огонек, похожий на горящую головешку. Быстро разгораясь, он превратился в факел, а факел тут же запылал, вытягивая за собой ярко-оранжевый хвост.

Устругов вскочил на ноги.

– Самолет! Самолет горит!..

Все сорвались со скамьи.

– Верно, горит самолет!.. Горит! Ох, как полыхает!..

Горящий самолет, растянув трепещущий яркий хвост вполнеба, быстро снижался, нацеливаясь, как нам казалось, прямо в барак. Но он пронесся над нами, осветив на мгновение пустые навесы, карьер и соседний лес. Самолет скрылся за холмом, озарив его лесистый, словно ощетинившийся, гребень и небо над ним. И тогда мы увидели на короткое время черные фигуры, странно кувыркающиеся в воздухе. Над одной из них вытянулась быстро набухающая кишка, превратившаяся в купол парашюта.

– Летчики! Летчики!
– взволнованно прокричал Георгий.
– Только что выбросились.

Он тронул меня за плечо и повторил беспокойно:

– Выбросились на парашютах. Но, кажется, слишком поздно и... Надо туда бежать...

Самолет прилетел со стороны Германии. Значит, то были наши союзники, товарищи по оружию. И они нуждались сейчас в нашей помощи. За черным гребнем, бросив в небо сноп света, громыхнуло что-то с такой силой, что под нами вздрогнула земля: самолет, вероятно, врезался в гору и взорвался.

Дружно топоча по сухой земле, мы бросились в ту сторону. Хорошо знакомый и обычно такой дружественный лес встретил враждебно: хватал невидимыми руками за одежду, подсовывал пни и палки под ноги, сталкивал в ямы и рвы. Пока добрались до гребня холма, все устали. Там остановились и прислушались. Тишина. Ни треска сучьев, ломаемых продирающимися во тьме людьми, ни стона раненых. Сеня крикнул: "Э-ге-гей"!
– но Устругов остановил его: едва ли летчики пойдут на такой крик.

– Попробуй-ка позвать их по-английски, - сказал он мне.

Я приложил руку щитком ко рту и закричал:

– Летчики, идите сюда, здесь ваши друзья! Идите сюда! Идите сюда!

В ответ - ни звука. Двинулись дальше, стараясь не отрываться друг от друга, изредка сходились вместе, прислушивались к ночному лесу, звали.

Летний рассвет застал нас на склоне невысокой горы, поросшей редким лесом. Растянувшись цепочкой, мы обшаривали кусты. Глазастый Яша Скорый остановил меня и молча показал вперед: зацепившись за молодой дубок, ярко желтел парашют. Под дубком, странно изогнувшись, лежал летчик. Он был в английской форме, а на его погонах стояли слова "Новая Зеландия". Парашют не успел замедлить падения: летчик разбился. В нагрудном кармане оказалось офицерское удостоверение на имя Аллэна Борхэда, записка, написанная женской рукой, а в записке два билета в лондонский "Хэймаркет-театр". Мне бросилась в глаза дата на билетах: это была дата начинающегося дня. Летчик надеялся быть к вечеру в Лондоне, чтобы повести свою подругу в театр. Но в Лондон он уже никогда не вернется, и девушка напрасно будет ждать его, как обещала в записке, у Купидона на Пиккадилли-сёркус. И если, рассерженная и встревоженная, она дозвонится завтра до нужного человека в штабе авиационной части, ей ответят обычной стандартной фразой:

– Не вернулся из полета.

Мертвый мог ждать, и мы еще торопливее стали искать других. Раненные или искалеченные, они нуждались в немедленной помощи. Подавленные страшной находкой, мы уже не звали, а только искали, искали, искали.

Горы в Арденнах невысоки, однако расстояние и тут обманчиво. До соседнего гребня, казалось, рукой подать, да и сам он представлялся низким. Но как только мы устремились к нему, он непостижимо отодвинулся и заметно вырос. Лишь одолев три или четыре таких гребня, мы выбрались к глубокой впадине, отрезанной с обеих сторон крутыми спусками, похожими на каменные стены. У дальней стены сверкали под ранним солнцем куски алюминия, а немного ближе громоздился черный обгоревший металлический лом. Вокруг него копошились две фигуры, пытавшиеся вытащить что-то из-под обломков.