— А хоть бы и мертвецу, — бойко ответила девица. — Лишь бы хорошо заплатил. Пойдём, добрый человек. Никакой ты не мертвец, а самый настоящий барин!

Навроцкому показалось, что где-то он уже видел эту девицу. Во всяком случае, лицо её кого-то положительно напоминало. Но кого? Вялая, уже не желавшая служить ему память тщетно шевельнулась в попытке припомнить лица знакомых людей, но прошлое было уже вытеснено из его сознания днём сегодняшним, последним, рубежом великого ничто, затмевающим своей значительностью всё остальное вещество жизни.

Девица тащила его за руку в тёмный узкий двор, и он не сопротивлялся, как не может сопротивляться лишённая воли, пустая, мёртвая оболочка. На происходящее с ним он смотрел откуда-то со стороны, как будто вовсе не он поднимался по чёрной лестнице в последний этаж, не он связался с первой встречной шлюхой и покорно шёл за ней в отвратительное обиталище греха; душа его не имела с этим ничего общего, она не отвечала за поступки своего уже бесполезного телесного вместилища.

Квартира Глашеньки — так звали девицу — оказалась крохотной, но уютной и чистой. Глашенька зажгла лампу. В углу комнаты Навроцкий заметил гитару и, усевшись на небольшой диван, в задумчивости прошелся пальцами по струнам. На столе появилась бутылка вина. Глашенька наполнила бокал и поставила его перед Навроцким.

— Дай-ка, барин, я тебе сыграю, чтобы ты не скучал. — Она выхватила у него из рук гитару и взяла несколько пробных аккордов. Лицо её сделалось серьёзным, она на минуту задумалась, словно что-то припоминая, и, глотнув из бокала вина, запела:

Навроцкий быстро осушил бокал и рассеянно слушал, думая о чём-то своём. Лоб его покрывала испарина, лицо было бледным, глаза воспалились.

— Да ты, барин, никак и впрямь болен? — уставилась на него Глашенька, кончив петь. — Вот, выпей-ка ещё. — Она налила в пустой бокал вина и провела ладонью по растрепавшимся волосам Навроцкого. — Нет такой тоски, голубчик, которую не развеял бы женский поцелуй, — ласково сказала она. — И самое верное лекарство от всех болезней — это любовь.

Она села возле князя, прижалась к нему мягким, надушенным телом, поцеловала в губы и принялась быстро расстёгивать пуговицы своего простенького, но опрятного платья…

Утром Навроцкий проснулся с сильной головной болью и увидел перед собой пустую бутылку. Судя по этикетке, вино было дешёвым и, очевидно, второсортным. Глашенька ещё спала, сбросив во сне одеяло на пол. Он смотрел на её голое тело и долго не мог вспомнить, как её зовут. Ему сделалось мерзко и захотелось поскорее уйти. Стараясь не разбудить девушку, он оделся, достал из бумажника две трёхрублёвые купюры и положил их на прикроватную тумбочку, но, подумав, оставил на столе весь бумажник. Перед тем как закрыть за собой дверь, он ещё раз взглянул на Глашеньку и внезапно догадался, кого напоминало её лицо. Это было лицо Лотты Янсон — девушки, которую он встретил летом в Финляндии. Глядя на охваченное крепким сном, раскинувшееся в постели тело Глашеньки, он живо представил себе образ лесной нимфы, плывущей к нему среди водяных лилий, и удивился поразительному сходству этих двух существ. Но лицо Лотты светилось свежестью, чистотой и невинностью, а это было подёрнуто нездоровой тенью порока…

На улице дул пронизывающий ветер. Навроцкого почти сразу бросило в озноб. Он спохватился, что забыл в квартире Витеньки шарф, но возвращаться не захотел. Первые прохожие — рабочий люд и прислуга — уже спешили на фабрики, на службу. Пройдёт ещё час-другой — и улицу заполонят конторские служащие, за ними появятся экипажи и автомобили, доставляющие в банки и юридические конторы деловых людей. Навроцкий хотел было взять извозчика, но, вспомнив, что оставил и бумажник у Глашеньки, пошёл домой пешком. Ветер хлестал его по лицу жёсткими крупинками снега, заставляя сгибаться и прятаться в воротник пальто. В памяти его всплыли недавние похороны Вяльцевой, шедшая за гробом, невзирая на февральский холод, многотысячная опечаленная толпа, и внезапно бессмысленный, издевательский вопрос поразил его своей тошнотворной простотой: кто пойдет за его гробом? что успел сделать он?

У себя в кабинете он выдвинул ящик письменного стола, вынул револьвер, положил его перед собой и вдруг отчётливо почувствовал, что в нём произошла какая-то странная перемена, точно какая-то потайная струна, не выдержав нараставшего напряжения, внезапно оборвалась. Он стал лихорадочно искать причину этой перемены, но расстроенная мысль его судорожно билась во все тупики сознания и не находила ответа. Почти в панике, он закурил случайно завалявшуюся в ящике стола папиросу и начал быстро ходить по кабинету. Ему казалось, что портреты предков, скорчив сардонические гримасы, с любопытством наблюдают за ним из своих тусклых рам, что губы их вот-вот зашевелятся и зашепчут хором: «Мы ждём… Мы ждём… И родитель твой здесь… И родитель твой здесь…» Он отвернулся от них, подошёл к окну и, продолжая курить, ещё какое-то время смотрел на хорошо знакомую ему часть города, на снующие по улице фигуры, на проезжающие мимо экипажи… Наконец, потушив папиросу, он вернулся к письменному столу, вытащил из револьвера все патроны, кроме одного, и резко раскрутил барабан. Правая рука его, описывая чёрным лакированным стволом зловещую дугу, двинулась к виску…

Конец первой части

— Лотта, где же ты? Кофе готов! — крикнула громче госпожа Янсон.

Наверху скрипнула дверь, и Лотта, выпорхнув из своей маленькой комнатки на втором этаже, спустилась в кухню.

— Чем ты занята? Почему так долго не идёшь?

— Рисую, мама.