Синематограф так увлёк Лотту, что Навроцкому пришлось пересмотреть с ней все драмы и комедии, какие только можно было найти в городе. Восприимчивая натура девушки, её простодушная черта проливать жалостливые слёзы и от души смеяться трогали и забавляли его. Он заметил, что и сам начал находить больше удовольствия в синематографе. В дом на Гороховой, где жила Лотта, он заезжал теперь почти каждый день. Они всё чаще ходили вдвоём в оперу, в концерты, на фотографические выставки, в Русский музей и Эрмитаж. Их вкусы и суждения во многом были схожи, и Навроцкому приятно было найти в Лотте вдумчивую и серьёзную собеседницу, мнение которой он ценил. За короткое время они успели так привыкнуть друг к другу, что оба ощущали пустоту и скуку, если кто-то из них был занят и не мог составить другому компанию. Трезвый ум Лотты, её чувствительная душа, вкус и умение ценить в искусстве прекрасное, сочетавшиеся в ней с застенчивостью молодой девушки, безупречной честностью, мягким нравом и природной весёлостью, не могли не оказать на Навроцкого сильного воздействия. Очарование её было естественным, исходило из неё само собой, без жеманства, и он всё более пленялся ею.

Петербург, как известно, неисчерпаем по части зрелищ и источников эстетического наслаждения. Увлёкшись этой его стороной, они как будто забыли о главной цели приезда Лотты в столицу. И вот настал день, когда, несмотря на весеннее щебетание птах в скверах и царившее повсюду благостное настроение, Лотта была необычно грустна и задумчива и на вопрос Навроцкого о причине её грусти, вздохнув, сказала: «Мы с вами всё гуляем и гуляем… А моё поступление на службу? Ведь скоро мне нечем будет платить за комнату». Эти слова заставили Навроцкого покраснеть, спуститься с небес и вспомнить о своём обещании. Начать исправлять положение он решил с визига к графине Дубновой. «Кто как не она может устроить всё наилучшим образом? — думал он. — Среди её многочисленных знакомых непременно найдётся и какой-нибудь чин из почтово-телеграфного ведомства, и мамаша, подыскивающая дочери гувернантку»…

— Здравствуй, князь! Здравствуй, друг любезный! Давненько не наведывался! Ну садись, рассказывай, — говорила графиня Дубнова вошедшему к ней Навроцкому, продолжая перебирать в ящике комода какие-то бумаги. — Я сейчас закончу. Куда же запропастилось это несчастное письмо?

— Я к вам, Леокадия Юльевна, по делу, — сказал Навроцкий, усаживаясь на стул, и, пока графиня занималась бумагами, изложил ей цель своего визита.

— Почто так хлопочешь за неё, за эту свою Шарлотту? Уж не любовница ли она тебе? — оторвалась от бумаг графиня. — А как же твоя пассия княжна?

Навроцкий не нашёлся что ответить.

— Ладно, князь, не обижайся. Дело молодое… Походатайствую, — ласково проговорила она, но тут же возвысила голос: — Однако, друг любезный, тебе, я чай, уже за сорок? Жениться давно пора, а ты всё в девках ходишь!

Навроцкий развёл руками.

— Ты ведь знаком с Костей Маевским? — спросила вдруг графиня, направляя разговор в другое русло.

— Да.

— И, конечно, слышал всю эту историю?

— Всю историю? Я знаю, что он лежит в больнице в Варшаве, а больше почти ничего…

— Чаще, Феликс, надо у меня бывать. Тогда будешь знать всё.

— Что же с Маевским?

— Наш Костя сбрендил с ума, помешался полностью и окончательно! Влюбился в итальянку, замужнюю княгиню!

— Что же в том, что влюбился? Все влюбляются.

— Это в замужних-то? Да ещё в итальянок? Погоди, друг любезный, я тебе расскажу…

Графиня позвонила в колокольчик, распорядилась принести чаю с ликёром и усадила Навроцкого на диван около чайного столика.

— Этот Кампаньоли, её муж, сущий дьявол: огромен, чёрен, свиреп, на итальянца совсем не похож, а уж скорее на какого-нибудь арапа… Говорят, на дуэлях десять человек убил. Как не понравится ему, что кто-то на жену его не так посмотрел, так того сразу на дуэль и вызывает. Уж как ни смел наш Костя — и ведь тоже, поди, не мозгляк, — а с этим Левиафаном ему не тягаться!

— Ну а что княгиня?

— Красавица писаная! Говорят, весь Рим от неё без ума. Но после всех этих дуэлей мужчины даже подойти к ней боятся.

Принесли чай с печеньем и графинчик с ликёром. Леокадия Юльевна сделала глоток ликёру из рюмочки, запила чаем и продолжала:

— Как только появились они в Петербурге, вышли в свет, так сразу вся эта кутерьма и началась. Маевский, как только эту Терезу увидал, так сразу и втюрился в неё по уши. Куда они — туда и Костя. Ведь Костя везде вхож. Кажется, только в итальянское посольство не смог за ними увязаться.

Графиня ещё отпила.

— Ты пей, пей, — сказала она Навроцкому.

— Благодарю вас, графиня, но я не любитель ликёров, а вот чаю — пожалуй…

— Да может, тебе водки приказать принести или финьшампаня?

— Благодарю вас, Леокадия Юльевна. Ни того ни другого.

— Ну так вот, Кампаньоли терпел-терпел, а потом и говорит: «Баста! Убью этого каналью Маевского!» Представь себе, Костя здесь у меня при всех назвал его свиньёй в ермолке и питекантропом! Мы все перепугались, а Кампаньоли ничегошеньки не понял, просил ему перевести, но никто не решился.

— А что же его жена?

— Бедняжка была всё время бледна и напугана. Видно, устала от этих скандалов и сама своей красоте не рада.