— Вы, верно, были тогда влюблены? — спросила она, когда он признался ей в своём авторстве.

— Не помню… — почему-то солгал он. — Это было очень давно, почти в детстве…

Дождь прекратился, и они поспешили к автомобилю. На кожаных сиденьях «Альфы» скопились лужицы воды. Навроцкий достал чистую ветошь и насухо вытер сиденья.

— Подумать только! Ведь вы сегодня спасли мне жизнь! — сказал он, когда они тронулись в обратный путь. Ему хотелось прибавить: «И ведь уже во второй раз!» — но он промолчал.

— Что же мне оставалось делать? — вскинула плечами Лотта. — Давайте забудем об этом.

— Ну уж я-то об этом никогда не забуду, — возразил Навроцкий.

Через несколько дней, вернувшись домой от Леокадии Юльевны, Навроцкий телефонировал Лотте:

— У меня есть для вас хорошие новости. В вашем распоряжении несколько вакансий: телефонной барышни, машинистки в банке и гувернантки в трёх аристократических семействах. Выбирайте!

— Ах, это так неожиданно… — сказала Лотта. — Я должна подумать.

— Да, конечно… Но у меня есть ещё одно предложение…

— Какое же?

— Дело в том, что мне не нужно столько комнат на даче. Вы могли бы занять верх. Ведь туда есть отдельный вход… И потом…

— Нет, это невозможно… — перебила его Лотта. — Это неудобно… И как же быть с вакансиями, о которых вы говорите?

— Осенью мы найдём что-нибудь другое… Вы сделаете мне большое одолжение… Видите ли, я не хочу брать туда прислугу, да и прислуги-то у меня почти нет… Афанасия я на лето отпущу в деревню. Так вот, ваша помощь пришлась бы мне очень кстати. Ну и вам не нужно будет платил» всё лето за вашу комнату. Это тоже экономия… А на даче вы могли бы заниматься живописью… Ведь вам, кажется, там понравилось?

Трубка молчала.

— Алло?

— Я не знаю… — отозвалась Лотта. — Мне необходимо подумать… Всё это так вдруг…

Поднявшись после разговора с Навроцким в свою комнату, она подошла к окну. Внизу, во дворе-колодце, стоял с тележкой торговец мороженым. Он проворно извлекал из ящика фисташковые и сливочные шарики и раздавал их тянувшейся к нему с монетками детворе. Лотта задумалась. Идея посвятить себя летом живописи была ей по душе. И в том, чтобы занять две верхние комнаты, кажется, не было ничего предосудительного. Или почти ничего. Во всяком случае она даст понять Навроцкому, что в её согласии нет ничего такого, что он мог бы истолковать неправильно. А до других ей дела нет. Она смотрела в тесный, полутёмный двор и вспоминала озеро с тенистым парком и старый могучий дуб, укрывший их от грозы… И когда она отходила от окна, решение её было уже принято.

Всю зиму Анна Фёдоровна с грустью вспоминала свой последний разговор с Навроцким. Тогда в Летнем саду у неё не было намерения обидеть его нелепыми подозрениями. Она сказала ему то, что и следует говорить в таких случаях. Обстоятельства его были незавидными — и вдруг это объяснение… Она просто обязана была осветить предмет, тень от которого могла лечь на их отношения. Да и не соглашаться же на предложение руки и сердца так сразу, даже если очень хочется его принять! Ей необходимо было время, ведь не может же она в её лета, не имея достаточного опыта, быть вполне уверенной в своих желаниях. Но теперь… Теперь она многое бы отдала за то, чтобы вернуться к тому разговору, да вот только Навроцкий давно исчез с её горизонта…

Иное дело штабс-капитан Блинов. Этот любезник, сердцеед, неутомимый завоеватель женских душ превратился вдруг в жалкого её раба. Он всюду следовал за ней, докучал объяснениями в любви и при всяком удобном случае вымаливал согласие выйти за него замуж. В те же дни, когда ему не удавалось заполучить её, он слал ей открытые письма с изображением корзиночек с цветами и упитанных, натягивающих тетиву купидончиков. На этих открытках, снабжая прописные буквы завитушками, он старательно выводил: «Любезнейшая Анни! Вы не женщина, а шампанское! Я пьян! Я счастлив! Сгораю от нетерпения увидеть Вас! Навечно Ваш Блинов». Незамысловатые записки штабс-капитана Анна Федоровна удостаивала лишь беглым взглядом, тотчас отправляя их в камин. И если в начале этих странных отношений её забавляли и неуклюжие ухаживания, и сусальные послания, то в последнее время она подшучивала над ним лишь по привычке, не получая от этого ни малейшего удовольствия. И хотя сопровождавшего её везде и всюду смельчака авиатора удобно было иметь под рукой для мелких поручений и других надобностей, недалёкий ум его, постоянная ревность и досадная привычка наступать на бобрик её юбки в конце концов утомили Анну Фёдоровну. Терпение её лопнуло бесповоротно, когда господин Блинов, обыкновенно умевший держать себя благородно, неожиданно самым скандальным образом показал другую свою, совершенно неприемлемую для Анны Фёдоровны, сторону. На званом обеде (из тех, на которых иногда приходится бывать вопреки желанию) штабс-капитан, не выдержав слишком любезного обращения княжны с одним из гостей, выскочил в ярости из-за стола, споткнулся о козетку и, падая, вдребезги разбил горку с китайским фарфором. Разыгранная им вслед за тем нелепая сцена ревности, о которой на другой же день зашептали в петербургских гостиных, заставила Анну Федоровну пересмотреть свою, совершенно, впрочем, невинную, связь с ним и бесповоротно лишить его малейшей надежды на матримониальную перспективу.

Это крупное поражение в амурной карьере, понесённое после стольких блистательных побед, серьезно подорвало нравственные силы штабс-капитана, заставив его с головой уйти в обожаемую им авиацию. Неудачи на этом героическом поприще если и случались, то не причиняли ему тех жестоких страданий, которыми приходилось расплачиваться за удовольствия в области более деликатной. Они лишь вызывали в нём яростное и непреодолимое желание летать ещё выше и быстрее.

В результате такого катаклизма лицо штабс-капитана приобрело суровое, аскетическое выражение, во взгляде его появились следы умудрённости безрадостным опытом. С изумлением обнаружив, что женщины — источник не одних только услад, но и нервических потрясений, бессонницы и боли в пояснице, он стал смотреть на них с некоторым скепсисом и даже опаской. Завидев даму с привлекательными формами, манящую к себе, как выплывающий из тумана пароход с сигнальными огнями и музыкой на борту, штабс-капитан немедленно начинал пересчитывать воображаемое стадо из десяти баранов, дабы успеть вспомнить, к каким досадным последствиям может привести необузданный мужской инстинкт. Дамам же, имеющим известный интерес к личности господина Блинова и желающим обратить на себя его взор, отныне требовалось проявлять больше изобретательности, нежели просто делать глазки и подбирать чуть выше обыкновенного юбку при посадке в аэроплан, демонстрируя модные ажурные чулочки. Но, увы, избалованные мужским вниманием петербургские дамы об этом не догадывались и, как следствие, терпели фиаско. Зато многие петербургские мужья наконец-то могли углубиться в чтение газет вместо того, чтобы задумываться над странностями жены, когда та, вздыхая, говорила: «Ах, Котик! Отчего ты не летаешь!»

Лавры некоторых французских авиаторов в последнее время не давали Блинову покоя. Он ходил с хмурым и озабоченным видом, взвешивая собственные возможности побить их рекорды. Эту озабоченность и застали на его лице Навроцкий и Лотта, когда однажды ранним утром прибыли на Комендантский аэродром. Не ускользнуло от Навроцкого и выражение в глазах штабс-капитана какой-то особой грусти, какая бывает у собак, несправедливо наказанных хозяином. Даже кончики его усов утратили свой обычный бравый вид и понуро свешивались вниз. О причинах этой грусти Навроцкий догадывался: слухи о разрыве между Блиновым и княжной Ветлугиной дошли и до него. По-видимому, тяжёлая рана, полученная Блиновым в продолжительной любовной борьбе, всё ещё кровоточила, и Навроцкий в душе сочувствовал ему. Что касается его собственных чувств к Анне Федоровне, то Навроцкий старался о них не думать. Он выработал в себе привычку сразу, как только мысли его начинали двигаться в этом опасном направлении, перегонять их, как стрелочник, на другую колею. Его немного коробило, что поднять их с Лоттой на аэроплане должен был именно Блинов, — общество штабс-капитана вызывало в нём нежелательные воспоминания, но предвкушение первого в жизни полёта и улыбающееся лицо Лотты заставили его забыть обо всём неприятном. Важнее было то, что Блинов — опытный авиатор. Обучался он в школе практического воздухоплавания под Парижем и авиационной школе в Гатчине и уже давно брал пассажиров. Из газет Навроцкий знал, что Блинов не раз пытался ставить рекорды продолжительности и высоты полёта, но пока не преуспел в этом. Наконец, желание доставить удовольствие Лотте, а вместе с ней и себе, было сильнее всех прочих соображений, и он не стал возражать против Блинова, когда обговаривал с начальством аэродрома условия полёта. И всё же он немного волновался, вспоминая, как почти два года назад здесь же, на Комендантском аэродроме, был свидетелем гибели капитана Мациевича. «Фарман» Мациевича рассыпался в воздухе на куски, а сам капитан разбился насмерть, упав с высоты в полверсты.