Моё сердце бешено колотится, когда я предвкушаю момент, что меня поймают.

Потом я вспоминаю, что я совершеннолетняя по закону, и Рейнджер тоже. Мы поженимся через два дня, мы будем жить вместе. Единственная опасность здесь, я полагаю, — это полное и безоговорочное унижение и некоторая досада на то, что тебя застукал родитель. Это оно. Никто не может разлучить нас с Рейнджером, кроме нас самих.

По прошествии, как мне кажется, миллиона лет, мой отец наконец уходит, выключая на ходу тусклый свет и оставляя нас с Рейнджером в затенённой тишине.

— Он ушёл? — шепчу я, когда Рейнджер встаёт на колени, чтобы взглянуть.

Когда он оглядывается на меня, его лицо озаряется дикой энергией, которая заставляет меня немного попятиться по полу, моя задница скользит по какой-то случайно попавшей глазури.

— Он ушёл.

Рейнджер наклоняется надо мной и целует меня в губы со всем тем собственническим жаром, который заставляет его казаться таким опасным и в то же время таким успокаивающим, и всё это одновременно. Он проводит левой рукой по моему боку, наслаждаясь моими изгибами, играя с глазурью, а потом смеётся.

Его смех считается одним из самых красивых звуков, которые я когда-либо слышала в жизни. Для него быть таким беззаботным, таким открытым — это чудо. Он прижимается лицом к моей шее, его тело сотрясается от тихого смеха.

— Я не могу поверить, что нас чуть не застукали с моим членом у тебя во рту.

— Не могу поверить, что твой член снова не у меня во рту, — поддразниваю я, когда он приподнимается с меня.

— Он не попадёт обратно к тебе в рот, Чак, — Рейнджер поднимает мою левую ногу, зажимая её между нами, и поднимается на колени. Он скользит по моему покрытому глазурью телу по деревянному полу, а затем дразнит меня кончиком. — Он войдёт в твою грёбаную киску.

Он жёстко вставляет в меня, вдавливая моё тело в жесткий пол. И всё, что я могу сделать, — зажать рот обеими руками, чтобы не шуметь, груди подпрыгивают в такт движениям его тела. Рейнджер — это красочное матовое видение надо мной, татуировки выставлены напоказ, лицо такое же серьёзное, как всегда, но с этим тёплым поцелуем, который ощущается как закат. Утешительный, надёжный, красивый.

Мы трахаемся в этой глазури, а потом занимаемся в ней любовью, и тогда её определённо небезопасно есть или облизывать, потому что кто знает, что в неё подмешано после всех наших оргазмов.

Рейнджер лежит на спине, моя голова покоится на его руке.

— Я не могу дождаться, когда женюсь на тебе, — говорит он мне, и его голос такой мягкий и ласковый, какого я никогда не слышала. — А теперь иди спать, чтобы я мог убрать этот беспорядок.

Я уверена, что он имеет в виду то, что говорит, но я не могу оставить его здесь делать это в одиночку.

— Ещё пять минут… — бормочу я.

Но потом мы оба засыпаем и просыпаемся с восходом солнца… и Арчибальдом Карсоном, его криком ужаса и отвращения, эхом, разносящимся по всем трём этажам нашего идеального сказочного дома.

— Мои глаза навсегда пострадали от того, на что я наткнулся.

Арчи начал выходной день с лица цветом телепузика Тинки-Винки, и с тех пор таким оно и осталось. Бьюсь об заклад, биологи с удовольствием изучили бы его кожу; она окрашивается в цвета, которые ещё не были идентифицированы в обычном световом спектре.

— Мои извинения, сэр.

Хотя в голосе Рейнджера не слышится особого сожаления. О нет. Я имею в виду, что мой отец, который застал нас покрытыми глазурью и спящими голыми на кухонном полу, будет вечно преследовать меня в воспоминаниях, так что мне немного жаль из-за этого, но Рейнджер не стыдится.

Папа усмехается, усаживаясь за длинный стол для завтрака у входа в ресторан. Мы забронировали столик на это утро. Нам пришлось это сделать: нас здесь будет шестнадцать человек, чтобы поесть.

Мы сидим снаружи, в каменном патио с видом на горы, прохладное утро разбито ярким солнечным светом, который затеняет нас массивными зонтиками. Я сажусь во главе стола рядом с Черчем, мой папа слева от меня, остальные парни рассаживаются веером по обе стороны.

Мы ждём семью Черча, а также мою маму с её плюс один. Все остальные прилетят немного позже на репетицию в церкви, а затем на ужин у нас дома. Я в ужасе представляю, что произойдёт, когда другие семьи узнают об обручение.

Я только надеюсь, что никто не устроит сцену.

Монтегю появляются вскоре после того, как мы получаем напитки, и мы с Черчем поднимаемся на ноги.

— Мой малыш! — Элизабет визжит, на голове у неё большая белая шляпа с обвисшими полями. Она выглядит так, словно её место здесь, в этом шикарном горном городке, её хлопчатобумажное платье развевается на ветру, когда она бросается вперёд и заключает Черча в объятия. Она покрывает поцелуями с яркой помадой обе его щеки, прежде чем повернуться ко мне. — Моя будущая невестка, — она прижимает меня к своей груди и обнимает так, что у меня перехватывает дыхание.