Как вы, наверное, уже догадались, более человекоподобная ипостась божества воспринимает подобные «мгновения мифа» по-другому, чем его же высшее «я». Более личностная, более близкая к человеку ипостась переживает такие моменты гораздо более интенсивно, полностью погружаясь в то, что с ней происходит; а высшее «я» божества относится к ним не столь эмоционально, остается достаточно отстраненным и полнее интегрирует этот формирующий опыт.

Кроме того, нелинейность мифического времени подразумевает вариативность будущего, при которой для каждого из нескольких возможных вариантов существует свой отдельный миф: например, одна история — для богини, выбравшей один путь, а другая — для той же богини, сделавшей другой выбор. Это значит, что каким-то образом, в каком-то из слоев вселенной, с одной и той же сущностью могло случиться несколько разных событий, противоречащих друг другу. Была ли Персефона похищена Аидом или сошла в подземное царство добровольно, услышав зов теней и пожелав помочь им? И тот, и другой варианты мифа могут быть верны; оба они «могли произойти на самом деле» в неких параллельных парадигмах; и обе эти вероятные линии развития смыкаются в той точке, где Персефона становится женой Аида, царицей подземного мира и мудрой советчицей для умерших.

Эта теория также отвечает на вопрос, каким образом могут сосуществовать друг с другом сотни (а то и тысячи) различных мифов о сотворении мира. Вполне возможно, что в мифологическом времени все эти истории произошли на самом деле в различных слоях вселенной, а затем синхронно сошлись в одной точке — в едином расцветшем Бытии. Мы привыкли воспринимать время как одну-единственную линию определенно произошедших событий; эта линия разветвляется перед нами на древо будущих возможностей, из которых мы, опять-таки, выберем лишь одну линию развития, а все остальные варианты канут в небытие. Вообразить прошлое как такое же древо альтернативных вариантов, сошедшихся воедино в настоящем, гораздо труднее; и не менее сложно представить, что все ветви древа, устремленного в будущее, тоже в каком-то смысле осуществятся и сольются воедино в другой ключевой момент «настоящего». Но, размышляя над этой концепцией времени, мы можем подойти немного ближе к пониманию того, как устроен мир богов.

Кроме того, восприятие мифического времени во многом зависит от того, в какой среде человек родился и вырос. Я воспитан в духе современной западной культуры, полностью сосредоточенной на концепции линейного времени. Однако во многих (хотя и не по всех) аборигенных культурах время воспринимается совершенно по-иному. Некоторые лингвисты утверждают, что восприятие времени закладывается вместе с родным языком, и человеку, с детства говорившему, допустим, на языке индейцев хопи (в котором нет системы времен для обозначения прошлого, настоящего и будущего, потому что время мыслится не линейным, а циклическим), не составит особого труда воспринять нелинейное время богов. Размышляя о парадоксе мифического времени в соотнесении со временем линейным, не следует забывать, что далеко не все люди на свете говорят на языках индоевропейской семьи, наподобие того, котором написана эта книга. Соответственно, и представления о времени у носителей принципиально иных языков могут оказаться в корне иными. Если принять это к сведению, то пропасть между линейным временем и временем мифа уже не покажется такой огромной. И об этом стоит задуматься всем, кто вырос в условиях современной западной культуры.

Одна из причин (не считая старческого слабоумия), по которым старики нередко начинают вспоминать свою молодость необыкновенно живо и ярко и даже как будто проживать заново отдельные эпизоды, заключается в том, что с приближением к Смерти линейное время на духовном плане искажается. Человек становится ближе к миру Духа, к миру богов, в котором все точки на ободе колеса доступны если не в такой же, то, по крайней мере, в гораздо большей степени, чем простое пребывание в одном-единственном моменте настоящего. Именно поэтому многие религиозные практики обучают человека сосредоточиваться на Бытии, а не просто на Действии: тем самым они приближают нас к божественному времени мифа — а следовательно, и к самим богам.

Некоторые полагают, что и мы, люди, тоже живем в нелинейном времени, хотя и не осознаём этого — или намеренно игнорируем, потому что осмыслить это слишком трудно. В связи с этим возникает вопрос о прошлых инкарнациях и о том, какие части нашей души перевоплощаются, а какие — уходят в иные миры или растворяются во вселенной; но это тема для другой беседы. Так или иначе, сталкиваясь с концепцией мифического времени, мы чаще всего пытаемся ее игнорировать.

Но если мы хотим понять своих богов хотя бы настолько, насколько это вообще возможно для смертных, то нужно напоминать себе снова и снова, что в потоке Происходящего боги чувствуют себя гораздо привольнее, чем мы. И любая попытка запереть их в отдельные клетки дискретных событий, обусловить причинно-следственными связями и провести четкие границы между «тем, какими они были тогда», и «тем, какими они стали сейчас», заведомо обречена на провал.

В Ветхом завете Яхве позиционирует себя как сущность мужского пола, и его приверженцы не ставили этого под сомнение вплоть до недавних времен, когда в некоторых христианских деноминациях о Боге начали говорить как о бесполой сущности. Разумеется, в этом нет ничего удивительного: древние евреи почитали Яхве как своего бога-покровителя, одного из многих возможных, но при этом того Единого, который объявил их своим избранным народом, а современные христиане воспринимают его как высшую трансцендентную Силу. Действительно, Зодчий Вселенной должен быть превыше всяких половых разделений; проблема лишь в том, что, с точки зрения политеиста, Яхве имеет на это звание ничуть не больше прав, чем любое другое божество. Поэтому лично я убежден, что Яхве — божество мужского пола, в том же смысле, в каком, например, Инанна — божество женского пола. (К тому же, когда приверженец авраамической веры взывает к «Богу», не всегда ему отвечает именно Яхве, хотя заметить это могут лишь немногие.)

Будучи политеистами, мы благополучно избегаем тех проблем, с которыми сталкиваются женщины, следующие авраамическим религиям, — проблем, связанных с острой нехваткой моделей Божественной Женственности. Более того, мы располагаем дополнительными моделями, не сводящимися к традиционной дихотомии мужского и женского. Неоязыческое движение зародилось в 60-е годы XX века и началось, главным образом, с Викки — дуотеистической мистериальной религии, ставящей во главу угла взаимодействие двух противоположных и дополняющих друг друга полов: Богиню и Бога как вечную супружескую пару или как мать и сына. Для людей, с детства не знавших никаких богов, кроме единственного бога-мужчины, этот акцент на священном единстве противоположностей был настоящим глотком свежего воздуха, но на поверку и эта концепция оказалась слишком ограниченной. Прошло еще два десятка лет, прежде чем в викканских ковенах отбушевали споры о том, допустимо ли принимать в свои ряды лесбиянок и геев и если да, то следует ли принуждать их к ритуальной практике только в традиционных ролях — в составе гетеросексуальных пар.

Но по мере развития и распространения неоязычества (и, самое главное, по мере постепенного перехода язычников от дуотеизма к политеизму) многие стали понимать, что гендерные роли и сексуальные предпочтения у древних богов были весьма разнообразны и представляли собой, по сути, широкий спектр всех мыслимых вариантов. Наряду с традиционно женственными богинями и традиционно мужественными богами существовали и мужеподобные богини, и женоподобные боги, и божества-бигендеры (и даже такие, которые могли без труда переходить из одной гендерной модели в другую и обратно). Одним словом, вариаций было ровно столько, сколько их может оказаться в открытом человеческом обществе, не препятствующем свободному самовыражению и гендерному самоопределению.