— Кто не съест эту грёбанную овсянку, тот будет соскребать её со своих ебучих кудрей, — Драко смерил их обоих презрительным взглядом и медленно поднёс ложку к губам.

Теодор резко толкнул тарелку, расплескав всю кашу по деревянной столешнице.

— Да пошёл ты, — он вздёрнул подбородок и глянул на него с вызовом.

В зелёных глазах плясали черти. Он медленно поднял брови, ожидая ответа Драко, но у того на лице не дрогнул ни единый мускул. Малфой казался воплощением спокойствия и невозмутимости.

— Я сказал, ешь, — и лишь по плохо скрываемой ярости в голосе можно было понять, насколько Драко зол.

Он, не спуская глаз с Нотта, изящно закинул в рот вторую ложку, и Гермиона проследила, как скользнул вверх-вниз его кадык. Он действительно это съел, даже не поморщившись? Малфой что, совсем не чувствителен к соли? Она уныло попробовала кашу ещё раз — нет, съедобней это не стало. Теодор отвёл взгляд в сторону, резко встал из-за стола и, со злостью пнув стул, вышел из комнаты.

День только начался. Мерлин, они даже за одним столом не могли вместе сидеть. Гермиона придвинула к себе кружку с кофе и укрылась волосами, сделав вид, что размешивает сахар. О каком общем деле может идти речь?

Драко повозил ложкой по каше, перевёл взгляд в окно, снова на овсянку и, раздражённо оттолкнув от себя тарелку, встал во весь рост. Не произнеся ни слова, он вышел из комнаты, оставив Гермиону в глубокой задумчивости.

Малфой как всегда злился. Тео, очевидно, ни с кем общаться не хотел, но это было бессмысленно. Рано или поздно им всем придётся обсудить то, что произошло за последние дни. Хотя прежде всего ей требовалось навести порядок в своих мыслях.

Гермиона рассеянно помешала ложкой остывший кофе, наблюдая, как молочная пенка закручивалась в водоворот. В её голове мысли блуждали кругами, перескакивая от диадемы к пожару, от амулета Долохова до следующих шагов Амикуса — всё крутилось, вертелось и никак не складывалось в единую картинку. Где в этом всём эпицентр? Есть ли выход? Что дальше? Наступит ли для неё вообще это «дальше»?

Даже если не наступит, то она всё ещё могла попытаться закончить с крестражем. Уничтожить диадему. Завершить то, что они с ребятами не довели до конца. Гермиона усмехнулась, ощутив на языке вкус горечи. Кажется, это было поражение. Она повторяла судьбу Гарри…

Об этом ли думал он, когда осознал, что ему придётся погибнуть ради уничтожения крестража? Ей вспомнилось, как друг злился, кричал, как они все надеялись найти другой способ выйти из этой ситуации, оттянуть время… Но уже на следующий день Гарри внезапно поникал и долго сидел молча, разглядывая золотой снитч Дамблдора. А через пару часов опять резко вскакивал с постели и говорил, что жить надо здесь и сейчас. Он тогда лихорадочно смеялся и словно утопающий хватался за каждую соломинку, связывающую его с прошлой спокойной жизнью. Это выглядело как истерика. Это и была истерика. Поттер бросал всё и уходил играть в квиддич, танцевал с Джинни, мог накупить гору сладостей и есть их целый день, он вёл себя так отчаянно, словно пытался прожить всю свою жизнь за один день. А потом снова поникал, снова злился, и это всегда повторялось по кругу.

Гермиона с раздражением отбросила чайную ложечку и вылила свой кофе в раковину на кухне. Она не будет ходить по кругу! И никогда не даст отчаянью затянуть себя в водоворот. Гарри никогда и не думал отступать. Он знал, что умрёт, и это его не сломало. Грейнджер помнила его глаза в тот день, когда он навсегда ушел в Запретный лес. Спокойные, умиротворённые. Это был взгляд человека, который смирился и принял свою судьбу. Гермиона смахнула выступившие слезы. Ей так отчаянно хотелось жить! Боже. Еще бы лет десять! Даже пробежала постыдная мысль бросить всё и скрыться. Она слишком слаба, чтобы справиться со всем, почему бы ей, подобно Рону, не спрятаться в своём мирке и не попытаться прожить нормальную жизнь? Только Амикус в любом случае её найдет. Это лишь вопрос времени.

Гермиона глубоко вздохнула, стараясь успокоиться, и взглянула в окно. Где-то вдалеке виднелось море. Она никогда не видела его вблизи. Как же хотелось бросить всё и просидеть целый день на берегу, слушая звуки волн. Почему ей обязательно нужно умирать? Она столько всего не видела и не знала. Умирать в двадцать один год — это так несправедливо. Дайте прожить лет до ста, пожалуйста. Гермиона провела пальцем по влажным щекам. Слёзы текли, и их никак не получалось остановить. Это жалость к себе, это лишнее. Нужно собраться и закончить то, ради чего погиб Гарри.

На смену истерике пришло тихое, обреченное спокойствие. Гермиона собрала и помыла все тарелки, заглянула в холодильник и, найдя сносный набор продуктов, решила приготовить обед. Такие бытовые, монотонные занятия всегда её успокаивали. Она нарезала овощи, картошку, мясо и покидала их в медный котелок. Мысли постепенно стали приобретать прозрачную ясность и укладываться в единый ряд. Она чисто механически убавила огонь на плите и нашла на полке чистый пергамент с пером: требовалось всё обдумать. Нарисовала в центре диадему и знак вопроса. Как теперь подобраться к крестражу, идей не было.

Следом написала внизу имя “Амикус” и снова знак вопроса. Единственный вариант избавиться от угрозы в лице Кэрроу - предать его суду и заключить в Азкабан. Но как это сделать, если Кэрроу успешно скрывался от авроров весь год? Оставив эту мысль на потом, нарисовала рядом кружок медальона. Слишком знакомое ощущение исходило от него, и, сложив все факты воедино, Гермиона пришла к выводу, что это действительно был крестраж, но только принадлежал он самому Антонину, а не Волдеморту. И значит, возвращение Долохова более чем вероятно. Подумав немного, она подписала внизу письма и пожар и ещё раз окинула взглядом весь список.