Шрифт:
– - Я слышала, что ваши пристава развозили билеты на этот вечер?
– - Да. Моя священная обязанность -- содействовать всякому...
– - Совершенно напрасно. Я вас просила о другом спектакле, в пользу слепых... Муж очень недоволен... Это значило -- прямо подорвать наш спектакль...
– - Простите, ваше превосходительство, но я употреблю все усилия, чтобы одно другому не помешало...
Смутившийся полицеймейстер присел на стул и начал оправдываться. Наталья Дмитриевна увлеклась распеканием. Этим моментом Волчанский и воспользовался, чтобы выскользнуть из ложи. Началось уже второе концертное отделение. Когда Волчанский летел по направлению к сцене, навстречу ему шла Елена Михайловна в пышном белом плюшевом сорти де-баль, в красиво накинутом на голову капюше.
Пряди черных волос и черные глаза Елены Михайловны так резко и красиво выделялись в рамке белых складок капюша...
Следом за Еленою Михайловною шагал, довольный и сияющий, Евгений Алексеевич с большим саком в руках.
– - Здравствуйте, Елена Михайловна!
– - обиженно произнес Волчанский, видя, что его не замечают.
– - Ах, это вы?
– - Простите: я и не заметила...
– - Поздравляю, поздравляю...
– - Мерси...
– - Позволите вас проводить?
– - Мерси. Не беспокойтесь... меня проводят, -- небрежно бросила Елена Михайловна и, оглянувшись назад, улыбнулась Евгению Алексеевичу и плавно двинулась по коридору, кивая на все стороны приветствовавшим ее мужчинам.
Волчанский был уязвлен. Покусывая губы, он походил взад и вперед по коридору, потом зашел в буфет, -- выпил две рюмки коньяку и, поспешно одевшись, уехал из театра.
XII.
Софья Ильинична, поднимаясь следом за Евгением Алексеевичем по широкой ярко-освещенной, застланной ковровой дорожкою лестнице в квартиру Елены Михайловны Стоцкой, чувствовала не то неловкость, не то какую-то странную робость...
– - Погодите, дайте вздохнуть... Я волнуюсь...
– - Присядьте!
– - предложил Евгений Алексеевич, указывая на венский диванчик, стоявший на площадке и как бы манивший отдохнуть на перепутье.
Софья Ильинична только что оправилась от болезни и хандры. Лицо ее осунулось, нос сделался больше, близорукие глаза как-то блуждали. При ярком освещении это лицо производило неприятное впечатление.
– - Устали?
– - Задыхаюсь...
Над ними послышались шаги: какой-то господин спускался по лестнице. Поравнявшись с диванчиком, он слегка кивнул Евгению Алексеевичу головою и, плотно запахнувшись в шубу, проворно спустился к выходу. Скрип снега под полозьями саней возвестил об его отъезде.
– - Кто это?
– - Волчанский... Тот самый чиновник особых поручений, о котором я вам говорил...
– - Ну, пойдемте дальше...
Им отперла горничная Катя. Она как-то растерянно осмотрела вошедших и забеспокоилась.
– - Елена Михайловна дома?
– - Кажется... Я сейчас...
Катя скрылась. Софья Ильинична чувствовала себя совсем скверно. Она не привыкла ждать в передних, и в ее сердце уже разгоралась искра глухого протеста против этого барского дома и хозяйки, которую она никогда не видела.
– - По-видимому, мы не вовремя пришли, -- процедила она сквозь зубы.
– - Погодите... Ноги не отвалятся...
– - Пожалуйте в зал! Барыня сейчас выйдут.
Они пошли. Проходя мимо приотворенной двери в столовую, Евгений Алексеевич увидал на столе свечу, бутылку из-под шампанского, два стакана и два кресла, в беспорядке брошенных теми, кто сидел на них очень недавно. Сопоставив это обстоятельство со встречею на лестнице, Евгений Алексеевич уличил себя в излишней любознательности и еще в чем-то, похожем на ревность... "Мне-то какое дело?" -- мысленно спросил он себя, но что-то в глубине души продолжало копошиться, беспокоить его... Очевидно, что восхищение Евгения Алексеевича перед образом Елены Михайловны не носило чисто художественного характера.
Софья Ильинична сидела в кресле, сложив на груди руки.
В своем простеньком черном платье, перетянутом ременным кушаком, в этом пышном и мягком кресле она сделалась такою миниатюрною... Казалось, большой зал с высокими панданусами и филодендрами почти до потолка, с широкими полосами белых кисейных занавесей до самого пола на окнах, с громоздкою концертною роялью Беккера, с лампами под ажурными шелковыми абажурами на высоких пьедесталах, подавлял девушку, заставляя ее сжиматься и горбиться; она напряженно смотрела на ковер под ногами и, Бог весть, о чем думала. Зато Евгений Алексеевич чувствовал себя, как дома. Он сидел, заложив нога за ногу, покуривал папиросу и, взглядывая на Софью Ильиничну и замечая, что она перепаивает мучительное состояние, начинал заговаривать с нею:
– - Вот такие цветы я понимаю!.. Сколько величия, гордости в позе вот этой, например, пальмы! Сам черт ей не брат...
– - Да, -- сказала Софья Ильинична, и ей пришло на память стихотворение "В песчаных степях Аравийской земли три гордые пальмы высоко росли".
– - А вот этот красавец-панданус?..
– - Да, красиво, -- тихо ответила Софья Ильинична, откашливаясь от неприятного ощущения какой-то сухости в горле.
– - Добрый вечер, господа!.. Вы не сердитесь, что я заставила вас так долго ждать? Нет?
– - заговорила Елена Михайловна, выйдя к гостям в каком-то фантастическом капоте из японской материи, очень просто и мило пожала им руки и опустилась в качалку.