Тут я вспомнил стихи Есенина:

Некоторые думают, что поэты — праздномыслящие люди. Нет. Это не так. Пусть у Федора Сухова большинство стихов о природе, но душа его была полна любви к родине и к людям. Он жил той любовью и писал во имя любви.

Принял меня Федор Григорьевич со всем радушием. Поставил чайник. Стал хлопотать насчет обеда. А я стал рассматривать их избу.

Из сеней, как войдешь, направо — кухня, где готовят пищу на газовой плите, по левую сторону комната — столовая, тут рядом со столом и стульями в стороне — кровать, по стенам на полочках много всяких книг. По другую сторону стола — круглая старинная изразцовая печь. Есть еще комната побольше — передняя, или «светлая», где комод, картины, по стенам — фотографии. Я спросил: «А почему у вас нет телевизора?». Федор Григорьевич ответил: «Ну его! Нам и радио достаточно».

По левую сторону от передней комнаты — рабочая комната самого хозяина, заваленная книжками и рукописями, и там же его кроватка. Но мы остановились и сидели в комнате-столовой. Перекусывали с дороги и пили чай. За чаем мы не переставали говорить о перестройке. Напоминаю, тогда шел 1988 год. Говорил больше Федор Григорьевич: «За последние два десятка лет люди забыли ремесла, возродился лодырь, тунеядец, потребитель, а вместе с этим пьянство. А взять праздники. Люди разучились веселиться. Выпили и, как говорится, ни басен, ни песен. А без песен рот тесен. Научились судачить. Из пустого в порожнее переливать». Сухов на минуту смолк, затем опять начал: «Наше бывшее время — время бездуховное. Тот социальный строй не способен был для развития личности, и оно останется в истории как время лжи и низкопоклонства перед этой партией. Сколько у нас в России было разных сказителей и сочинителей, но так и не вышли они в поэты и писатели в силу обремененного положения своего. Некоторые считают, дескать, уж у кого есть талант, тот все равно пробьется! Не у всех есть такие возможности. У нас любят ссылаться на М. Горького, но, видимо, не все знают, что он, кроме чтения книг, постоянно вращался с образованными людьми, среди которых были Каренин-Петропаловский, Короленко и другие. Иначе бы он так и остался Алексеем Пешковым. Или взять Тараса Шевченко. Не надо забывать, что он батрачил у образованного помещика, который помог ему в учебе». Федор Григорьевич выплескивал наружу, видимо, давно накопившееся в себе. Он то вставал из-за стола, уходил в свою рабочую комнату, искал там книгу и, найдя, вычитывал из нее какую-нибудь политическую цитату и критиковал ее, то опять садился за стол, сам беспрестанно говорил и говорил, горячась. О поэтических цитатах он отзывался восторженно. Приводил слова поэта Василия Андреевича Жуковского: «… Река говорит, ее можно понять, не разумом — чувством… Она образ времени, преходящего и вечного… Это невнятное бормотание струй просвещает душу больше, чем жизнь в городах среди ученых людей». Федор Григорьевич взял письмо, присланное ему друзьями из Сталинграда, повертел его в руках, перечитал и положил на близлежащую полку. В письме говорилось по поводу написания произведения М. Шолохова «Тихий Дон». Но я другой вопрос задал Федору Григорьевичу: «Почему так, пишут Вам письма по адресу: село Красный Оселок. Вы же получаете их здесь, в Кругловке? И не путают?». «Так уж привыкли все, — последовал ответ. — Наша Кругловка, как бы входит в этот Красный Оселок как часть его, как его продолжение».

Я с удовольствием слушал Федора Григорьевича. Мне все было интересно, о чем он говорил.

Тут я ему рассказал, что, когда я был на автостанции, там один мужчина лет тридцати, услышав, что я еду в гости к Вам, прочитал наизусть, да громко, Ваше стихотворение: «Село мое Красный Оселок». На это Федор Григорьевич благодарно улыбнулся и воспринял это как должное. Взял свой сборник стихов и на титульном листе написал: «Молостову Евгению Павловичу — от обитателя Красного Оселка. Федор Сухов».

Я вынул свои стихи. На нескольких листах. Дал ему. Он внимательно их прочел. И отложил в сторону. Пришла с работы Мария Сухорукова. Его жена. Поэтесса. Она села к нам за стол. После выпитой чашки чая стала тоже читать стихи. Федор Григорьевич подал ей мои листы со стихами и сказал: «Подбери штук пять для газеты, а я вводку напишу». Спросил меня: «С каких пор ты занимаешься сочинительством?». Я ответил: «Всю жизнь. Только вот все некогда. Работа». И я заметил, что после этих слов у Сухова отношение ко мне еще более улучшилось. Он сказал: «В твоих стихах чувствуется внутренняя сила — это хорошо. Продолжай в том же духе. Больше заучивай стихов наизусть». Я спросил: «Чьих? Своих или чужих?». Федор Григорьевич, улыбаясь, ответил: «И свои, и чужие, которые понравятся, конечно». И еще посоветовал: «На этот раз свои стихи посылай сразу в две газеты: в «Горьковскую правду» и «Горьковский рабочий». Я спросил: «А разве так можно?». «Можно, — ответил Сухов. — Александру Александровичу Сметанину, редактору «Прав¬ды», передашь привет от меня».

Меня однажды в передаче по радио спросили, что мне дал Федор Григорьевич? Я ответил: «В первую очередь Сухов дал мне почувствовать уверенность в себе. Ведь, кроме наших газет, мои стихи по его рекомендации печатали даже в газете «Литературная Россия». После его признания я стал раскованнее чувствовать себя. И понял, что надо еще лучше и больше работать, чтобы не подводить его. Это был безгранично щедрый поэт. Поэт с большой буквы».

Для меня тогда ничего не составляло преодолеть около сотни километров, чтобы попасть к поэту-чародею на родину — Красный Оселок. Я тогда понял, для чего рождаются на земле поэты. (Беру пример с Сухова). Чтобы воспевать матушку-землю и живущих на ней людей. Поэт своим творчеством обновляет и обогащает духовную жизнь человека, создает ему условия не попасть в болото косности, рутины и обывательщины и открывает ему светлый путь, чтобы он мог видеть прекрасное на этом свете. Федор Сухов многим открыл дорогу в будущее. Повторяю, поэтом он был великодушным и бескорыстным. Меня тянуло к нему. Я учился у него всему хорошему. Не зря Виктор Кумакшев написал на моем первом сборнике: «Молостов из поэтов-современников выделяет Федора Сухова». Да. У него есть чему поучиться. Старался у него все расспросить. Однажды поинтересовался, с каких пор он начал писать стихи. Ответ был таков: «Пробовать начал лет с шести. А уже к 16–17 рассылал их по газетам и журналам. Даже в Москву посылал, там до войны издавался альманах «Молодая гвардия». Редактировал его поэт Семен Кирсанов. И вот оттуда получил коротенькое письмо: «Ваши стихи оставляем для сборника молодых поэтов». Но война помешала этому сборнику увидеть свет. Сухов мне не раз говорил, что много за свою жизнь перечитал стихов, но стихи Есенина затмевают всех. «Конечно, никуда не денешь Пушкина, Некрасова, Кольцова. Они нам с детства знакомы. Но в юности есенинские удивительные образы всегда были для меня доходчивы и натуральны». И прочитал:

Что такое: «Скромен в песнях дощатый мост?» — спросил он меня. И тут же объяснил. — Это строки стихотворений, похожие на дощатый мост. Или еще: «Заиграл в куриную гармонику петух». А это когда куры на насесте сидят рядышком одна к другой, а петух с краю. Разве не похоже на меха гармони?».

Я сказал Сухову: «Некоторые газеты сейчас не печатают стихи. Работники газет говорят, что их мало читают». «Я тоже это слышал, — проговорил Федор Григорьевич. — И надо сказать, что у нас в стране отучают любить стихи. Не пропагандируют их. От самодеятельных стихотворцев отбрыкиваются, бегут, как от нашествия. Сколько в стране обыкновенными, простыми людьми придумано частушек и песен, и надо к этому относиться, как к творчеству.

Каждой эпохе, каждой стране писатели и поэты нужны, как воздух. Чем больше поэтов и писателей будет, тем культурнее и образованнее будет страна. Но нашим политикам они не нужны. Они не заинтересованы в них. Особенно в рядовых. Я, например, — продолжал Федор Григорьевич, — стихи и поэмы Сергея Есенина знаю наизусть, а меня хоть бы раз пригласили на какой-нибудь семинар о Есенине и его поэзии. Нет, конечно. Меня ни разу не приглашали в усадьбу Михайловское в Пушкинские юбилейные праздники чтения. На совещаниях молодых писателей тоже пренебрегали мной. У меня вышло около тридцати стихотворных сборников и в Москве, и в Волго-Вятском издательстве, а ко мне относятся, как к новичку! В родном городе Горьком не разу не выступал со стихами публично ни перед рабочей аудиторией, ни перед студенческой. Были дни горьковской литературы в Чувашии и в Литве, но не было такого случая, чтобы меня и туда пригласили. Я в войну всю Белоруссию на брюхе прополз — также не соизволили пригласить ни на тридцатилетие, ни на сорокалетие победы».