Слова эти он смело и открыто мог сказать, как выражение правды, и с полным достоинством сказал их, вызвав ими взрыв неподдельных к нему симпатий, выразившихся в единодушном и громогласном «уррра» всего персонала гимназии как учащего, так и учащегося. Таков был Александр Филиппович в весь период сороковых годов».

Z, 1841 – 1848 гг.

Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 22, 25 – 28.

***

«Покойный император (Николай I – Т.П.), сколько я могу припомнить, посещал гимназии всегда до Нового года, да и то не ежегодно; так что начальству нашему довольно трудно было заранее приготовиться, чтобы не быть захваченным врасплох! Если наш директор, почтенный Александр Филиппович Постельс, услышит, бывало, о посещении государем какого-либо учебного заведения, то немедленно соберёт нас всех в кружок и обратиться с следующей речью: «Дети! Его величество государь император удостоил посетить такое-то заведение; очень легко быть может, что и мы удостоимся этого счастия и потому прошу вас, дети, обратите особенное внимание на вашу причёску, одежду и обувь, которые должны быть в безукоризненной опрятности! Гг. гувернёры, надеюсь, с их стороны приложат всю свою заботливость о проверке вверенных им питомцев», – говорил он, обращаясь в сторону, где стояла группа гувернёров. «Кроме внешней стороны, которая должна быть в высшей степени чиста, мы должны предстать перед нашим монархом с чистыми сердцами, как лети перед отцом! Бодро стоять и весело глядеть в глаза его величеству! Потуплять же глаза и задумчиво смотреть это отнюдь не должно быть» (любимая фраза Постельса, которая сильно врезалась мне в память) <…>

Так как выше приведённая речь произносилась ежегодно, а иногда и по несколько раз в год, когда государь бывал во многих заведениях, служивших нашими предвестниками, то она приняла стереотипный характер и возбуждала, по окончании оной, в некоторых юных зоилах – критический анализ … Но почтенный Александр Филиппович, говорил хотя ежегодно одно и то же, но говорил «от сердца», как добрый семьянин и как опытный педагог, всецело посвятивший себя великому и святому делу – воспитанию юношества …».

Н. Каратыгин

Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 29 – 30.

***

«Директором у нас был А.Ф. Постельс, совершивший в качестве естествоиспытателя кругосветное путешествие, кажется, с Литке. С немецкою пунктуальностью исполнял он свои обязанности, кажется, ни на час не оставляя без своего надзора и учащих, и учащихся. Учителя его побаивались, а гувернёры и просто трепетали. Поэтому, как внешний, так и внутренний порядок в гимназии был образцовый. Особенно следил Постельс за жизнью пансионеров, не оставляя их без надзора ни днём, ни ночью. Следил он также и за пищею, почти постоянно присутствуя при наших обедах. Нельзя сказать, чтобы мы, гимназисты, особенно боялись Постельса, но чувствовалось, что этот человек, посвятив всего себя исполнению долга, не имел в своей природе той сердечности, без которой наставник юношества никогда не будет пользоваться привязанностью последнего: не завоевав сердец, наставник никогда не достигнет благих результатов. Мы уважали Постельса, но никогда не умерили бы наших шалостей из-за одного того, что Постельс этим будет недоволен; всегда готовы были мы и обмануть его. Никакой духовной связи межу им и нами не было. Тем не менее Постельс считался в С.-Петербурге образцовым педагогом и впоследствии были воспитателем детей у принца Ольденбургского <…>.

Помню раз произошло в гимназии чрезвычайное событие: Постельс при общем собрании всех гимназистов наказал двух-трех из нас розгами, которые вообще у него не практиковались. Это было в начале пятидесятых годов, когда в петербургских гимназиях, а может и в других, введено было обучение шагистике. Последней нас учил какой-то преображенский унтер, довольно ревностно относившийся к своей задаче. Замечая, что мы нерадиво относимся к его преподаванию и шагаем с улыбками, унтер пожаловался Постельсу. Последний нашёл нужным показать нам, что шагистика не шутка и приказал отвести старшие классы в «сборню», где уже приготовлены был розги и около них стоял памятный нам красноносый унтер-офицер Луников, ведавший гимназических служителей. Сказав предварительно краткую речь на тему о необходимости послушания, Постельс указал какую-то жертву, которая мигом подверглась самому краткому, впрочем, сечению. Затем указал на старшего Слонецкого-Михайловского, но этот отвечал, что он не ляжет, чувствуя себя больным. Произошло смятение. Пернер пришёл в ужас от такой смелости. Постель смешался, но тут же вышел из затруднения: в первом ряду стоял седьмой класс и в числе их сын близкого приятеля Постельса Темьянский. Последний стол как-то свободно, выставив, кажется, ногу. «А вы, Т-ский, как стоите? Не знаете, как следует стоять при начальстве? Я покажу вам, что я помню дружеские отношения к вашему отцу – ложитесь!» Двумя – тремя розгами Постельс сорвал своё сердце на сыне приятеля. Экзекуция кончилась длинным увещанием, произнесённым грозно и громко, которое окончилось словами: «Луников! Положи розги в соль!» Повернувшись затем, Постельс ушёл, сказав Пернеру отпустить нас из сборной. Нужно было видеть беднягу Пернера, когда, по уход Постельса он обратился ко всем нам со словами: «Как можно доводить себя до такой меры! И как вам, господа, не жаль себя! За что пострадал бедный Темьянский?» (юноша вообще скромный и серьёзной). А затем погрозив пальцем Михайловскому, видимо. Одобряя в душе его смелость, приказал идти пансионерам в камеры, а приходящим домой: этот случай наказания розгами был при мне, сколько знаю, единственный. Может быть, когда какого-нибудь маленького» и посекли, но это уже делалось келейно; до общего сведения такие случаи не доводились».

1850-е гг.

Лазаревский А.М. Отрывки из биографии // Киевская старина 1902. Т. 77. № 6. С. 485– 487.

***

«Директор А.Ф. Постельс был человек военной выправки. Ordnung und Zucht у него были руководящими звёздами. Для него воспитанник был живым механизмом, который двигался, говорил, стоял, лежал и пр. по строго определённым правилам. Все лица служащие, начиная с учителей и гувернёров, кончая дядьками и швейцаром, даже служителями, – были для гимназистов представителями власти, облечёнными только разными степенями прав и обязанностей. Слово швейцара или дядьки брало перед лицом директора верх над слезами и уверениями гимназиста <…>.

Постельс был начальником старого закала, в полном смысле этого слова, т.е. автократом, даже деспотом. Во все входил, всем заправлял, никому не доверял, за все хотел отвечать. Он считал себя солнцем; а служащих лишь лучами, связующими его с окружающим живым миром. Чтобы угодить ему, понравится, надо было отречься от собственного мнения, от самостоятельности, а показывать из себя орудие его власти, его могущества. И этим пользовались. Люди без особого ума, но лукавые и практичные уживались часто лучше с ним, чем люди прямые, открытые.

С начальником-деспотом (я говорю: вообще) обыкновенно поступают так: если бы желая, например, защитить провинившегося гимназиста, гувернёр говорит: «Ваше превосходительство, Х хотя нагрубил преподавателю У, но он добрый, честный мальчик, притом ответил резко оттого, что учитель навал его безмозглым», то начальник наверное турнёт защитника так, что тот, как говорится, может и своих не узнать. Но если гувернёр подойдёт скромно (допустим с наклонённой на бок головой и руками слегка откинутыми назад) и заговорит, мало по малу повышая голос: «Ваше превосходительство, ученик Х нагрубил преподавателю У. Да, дурной, испорченный мальчик! Но, ваше превосходительство, знаете ли что? Господин У сказал один раз в классе: «Что мне директор; я знать никого не хочу: я сам здесь начальник». А другой раз сказал: «Не боюсь я никого, когда я дело своё делаю». И начальник делает серьёзную мину. «Хорошо, – говорит, – я это буду иметь в виду». Через некоторое время начальник как бы случайно подзывает проходящего мимо провинившегося гимназиста. «Г. Х. вы должны были отсидеть 8 часов в карцере; но принимая в уважение ваше раскаяние и то, что вы делаете грубость в первый и последний раз, я наказываю вас двумя часами карцера и лишением третьего блюда».

С Постельсом гувернёры так не поступали, но вероятно подобное поведение других гувернёров относительно других директоров все-таки имели в виду, так как при Постельсе любимцами его были по преимуществу те служащие, которые не жаловали гимназисты, а нелюбимцами или индифферентными для него те, которых любили и уважали ученики. К индифферентным принадлежал и инспектор Пернер <…>.

Самая наружность Постельса внушала если не страх, то осторожность. Резкие черты лица, смелый, слегка надменный взгляд; сжатые тонкие губы; высокая грудь; твёрдая спокойная поступь – все это обозначало в нем характер решительный. К этому, всегда тщательно выбритый с причёской, оригинально скомпонованной точно из чужих волос, одетый чисто и изысканно, он напоминал собой человека, как бы рождённого «судьбами смертных управлять». Насколько наружность соответствовала в нем внутреннему содержанию, нам трудно было определить, тем более что и лица постарше нас затруднялись высказать о нем решительное мнение. Можно только сказать, что он был типом директора тех времён, и по-видимому, он чувствовал это и понимал сам. Далась ли ему его власть за ум и образование, нельзя сказать, так как были люди не ниже его этими качествами, но не достигшие его поста и значения. Отличие его от его товарищей заключалось предпочтительно в художническом его таланте, немецком происхождении, большей наклонности к административной, нежели к научной деятельности и в наследованной должно быть от родителей страсти к порядку и тишине.