Но, как бы ни было, Постельса все боялись или остерегались, и потому в отношении к нему служащие были скромными и молчаливыми, а в отношении к нам, учащимися, смелыми и разговорчивыми. Наше положение было самое худшее: нам приходилось быть и молчаливыми, и трусливыми в обе стороны <…>.

Ещё один из множества фактов. Ученик М, по мнению директора, лучше ученика N, однако N лучше отвечает (положим) по математике. Директор говорит учителю: «Я думаю, что ученику N довольно четвёрки, потому что он по другим предметам не силен, да и теперь отвечает не лучше М. Учитель настаивает на пятёрке и защищает N как лучшего своего ученика. Кто может больше понимать в знаниях ученика: преподаватель, постоянно имеющий с ним дело, или директор, никогда даже не показывающийся в классе? Но директор не признает чужого мнения: ставит четвёрку.

Постельс с нами почти никогда не разговаривал, даже не обращал на нас внимания (если не назвать вниманием то, что он как бы невзначай вперил свой полумутный взгляд в толпу гимназистов или в отдельного гимназиста, точно обдумывая в то же время какой-нибудь важный государственный вопрос), но, в случае надобности, показывал вид, что прозревает малейшие оттенки наших мыслей и ощущает движение нашего сердца, Это с его стороны была самоуверенность, сильно дискредитировавшая его в наших глазах. Постельс воображал, например, что нравственное воспитание идёт в его гимназии неизмеримо лучше, чем в других учебных заведениях, и действительно: на вид все было чинно и в порядке. Но только на вид; в сущности, самоуправство было страшное. Преследуемый товарищами гимназист не находил ни в ком защиты; притесняемый учителем отдавался на жертву учителю же; гувернёры, швейцар помыкали пансионерами … Да, Постельс был слишком высок, слишком важен, чтоб снисходить к таким мелочам, к таким пустым подробностям … От него и укрывали все, при нем и молчали. Один гимназист нарисовал раз Постельса облечённым в греческое вооружение и стоящим торжественно на колеснице с вожжами в мощных руках своих. На вожжах толпа запуганных гимназистов несётся во весь опор из стен гимназии. По сторонам толпы несколько гувернёров подстёгивают её бичами по воле импровизованного Ахилла. Картина грубовата, резка … но идея схвачена недурно <…>.

<…> Постельс был солнцем, вокруг которого все жило и действовало в гимназии. Если Постельса поставили так высоко он сам и обстоятельства, если он желал отвечать за всех и за все, если он пользовался всеми прерогативами и прелестям власти, то нам кажется совершенно справедливым, что Постельс должен и отвечать за все это. Личность его характеризует и заведение, где он был начальником, и время, в которое он управлял. Каждый человек есть произведение своего времени и служит только представителем господствующих воззрений. Редкие единичные личности (Постельс не из их числа) выделяются из ряда ординарных деятелей и прокладывают новые пути в общественной жизни. Постельс был орудием известного режима, и притом орудием, вполне отвечающим всем возложенным на него требованиям. Нападать на Постельса или хвалить его значит нападать на тот режим или хвалить тот режим, которого он был орудием. Следовательно в лице Постельса мы собственно видим ушедший в вечность начальничий режим второй четверти текущего столетия, который уже не повторяется и не повторится».

А.С. Вирениус, 1840-е – н. 1850-х гг.

Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1881. Вып. 2. С. 7 – 9, 20 – 21.

***

«Только что начался первый урок (не помню теперь какой), как нас позвали всех к директору, Александру Филипповичу Постельсу. Он сидел, по своему обыкновению, за письменным столом, поставленном в рекреационном зале, где, во время перемен, прогуливались воспитанники старших классов (4,5,6 и 7-го; воспитанники младших классов помещались в нижнем этаже здания гимназии).

А.Ф. Постельс спросил у каждого из нас фамилию, внимательно осмотрел каждого и что-то отметил у себя в тетрадке.

– Отчего вы не явились ко мне, придя в первый раз в гимназию? – неожиданно спросил он нас.

Мы, конечно, молчали, не зная, что отвечать.

– Вам разве незнакомы правила гимназии? – продолжал Александр Филиппович. – Дурно же вы рекомендуете себя на первых порах!

Я не помню, что он говорил далее. «Как вы стоите?» – неожиданно спросил он одного из нас, смущённо стоявших перед ним. Оказалось, что провинившийся стоял не навытяжку, а немного отставил ногу. Александр Филиппович пригрозил, что будет строго следить за нами, что он замечает в нас незнание правил учебной дисциплины и т.п. Мы ушли от него, как ошарашенные.

– Что? Влетело вам? – спрашивали нас потом новые наши товарищи. – Вы ещё не знаете Александра Филипповича; подождите, узнаете.

Действительно, мы подумали сначала, что попали страшно-ежовые рукавицы. Но не прошло и одного месяца, как всё для нас объяснилось, новые порядки перестали казаться странными, а страх перед грозным директором сменился безграничною любовью и уважением к нему.

Действительно, трудно было найти личность, более симпатичную п своим душевным качествам, обширному уму и разностороннему образованию. Как живой, встаёт перед моим мысленным взором эта сухощавая, слегка сутуловатая, невысокого роста фигура, вечно занятая какою-то письменною работою. Воспитанники привыкли видеть его ежедневно среди себя: как я уже сказал выше, рабочий кабинет Александра Филипповича находился в самом рекреационном зале для старших классов. Воспитанники свободно прогуливались, говорили, спорили, нисколько не стесняясь присутствием директора, которого они привыкли видеть ежедневно на своём обычном месте. Александр Филиппович был прекрасный естествоиспытатель; он участвовал в экспедиции академика Миддендорфа на север и северо-восток Сибири и вывез оттуда богатые естественно-исторические коллекции. В рекреационном зале стояло несколько шкафов и в них Александр Филиппович постоянно выставлял свои коллекции и рисунки. Находились среди воспитанников многие, живо интересовавшиеся этими коллекциями. Иногда собралась довольно порядочная толпа воспитанников посмотреть некоторые интересные, вновь выставленные экземпляры. Александр Филиппович иногда подходил к ним и давал объяснения. Вообще А.Ф. Постельс пользовался каждым удобным случаем, чтобы расширить узкие пределы познаний своих воспитанников, особливо относительно естественной истории, которая, к слову сказать, проходилась тогда по весьма сжатой программе. Если какой-нибудь преподаватель не приходил на урок, взамен его являлся Александр Филиппович, приносил некоторые естественно-исторические предметы из своей коллекции и начинал рассказывать о своих путешествиях, – о тех далёких и полных чудес странах, которые он посетил. Время летело незаметно, и все мы слушали с напряженным вниманием. Перед нами был не строгий директор, а человек, видевший многое, что и не снилось нашим детским головам, увлекательно рассказывающий о всём, им виденном, доступный и внимательный к каждому, отвечающий обстоятельно на каждый, самый пустой вопрос. Бывало, кажется, прошло не более четверти часа, а тут вдруг … досадный звонок! Александр Филиппович, к общему сожалению, прекращает свой занимательный рассказ.

Насколько гуманно и разумно относился Александр Филиппович к юношеским поступкам, показывает, между прочим, следующий случай.

В 1854 году, весною, когда уже было назначено время выпускных экзаменов, мы, седьмоклассники, уговорились приготовляться к экзаменам сообща. Экстерны, или приходящие, как их тогда называли, каждый вечер собрались в одном из классов гимназии и готовились к экзаменам вместе с пансионерами, помогая и объясняя друг другу непонятное. Чтобы не мешали нам воспитанники из младших классов, инспектор, Х.И. Пернер, дал нам ключ, чтобы запирать класс изнутри. В классе была, кроме того, другая дверь, которая вела в физический кабинет, а оттуда – в спальни.

Сначала всё шло хорошо; мы собирались, готовились часов до 9 и мирно расходились. В то время на Мещанской (ныне Казанская улица), где помещалась наша 2-я гимназия, открылась русская пекарня, которая славилась превосходными подовыми пирогами. Сложились однажды мы и послали сторожа купить пирогов. На следующий день повторилось то же самое, а дня через три к пирогам присоединено было и несколько бутылок вина. Пир вышел на славу! Но, на нашу беду, мы забыли в этот вечер запереть дверь в рекреационную залу. В самый разгар пиршества в физический кабинет, где мы расположились с нашими закусками, неожиданно вошёл Алекандр Филиппович. Все обомлели; директор, видимо, был тоже удивлён.