Оставался уже только один шаг к тому, чтобы жилая улица соединилась с бульваром, и во второй половине XVIII века этот шаг делается почти повсеместно. Если быстрый рост этажности жилой застройки бульваров в XIX веке свел роль зелени скорее к украшению сплошного «фасада» улицы, то в России повсеместно, в Англии и США в пригородах пропорция с очевидностью переворачивается: живое, постоянно меняющее облик дерево соразмерно жилому дому, упрощенный декор его фасада во многом компенсируется декоративной сложностью стволов, крон, ветвей. В общей системе эстетического восприятия города с середины и во всяком случае с конца XVIII века возникают весьма непростые, взаимоконфликтные устремления.

Итак, в сознании человека соединяются отношение к старой, готической по происхождению застройке улиц западных городов; отношение к парижским образцам, о которых мы говорили выше; философия сентиментализма с характерной для него поэтизацией естественности, природности окружения человеческой деятельности; острое переживание новизны заполненных празднично одетой толпой городских «променадов»; любовное отношение к тихим, почти деревенским окраинам даже крупнейших городов… От простоты совершен уже переход к сложности городской среды, и эту сложность предстояло освоить, пережить, чтобы к концу XIX столетия выработать новый идеал.

Не будем здесь торопиться, так как аналогичный процесс происходит сейчас с нами, на наших глазах и при нашем участии, поэтому полезно вдуматься в то, что предшествовало первому сдвигу в общественном вкусе. Отчеты и путевые записки российских «пенсионеров», с отличием окончивших Академию художеств и направляемых за границу для совершенствования знаний и умений, способны поведать нам много любопытного. Вот, в 1780 году уже из Парижа отписывал в Академию Я. Г. Фарафонтьев: «Проезжая Курляндию и Пруссию, ничего достойного не видал, выключая Берлина, сей город весьма порядочен как в строении, так и в протчем…» Спутник Фарафонтьева уточняет в своем отчете: «…оный город выстроен весьма искусными архитекторами, имеет хороший порядок, и лучшия сего города строении суть королевская библиотека, Арсенал, триумфалной мост, дворец королевской, которые делают великое сему городу украшение».

Заметим, что, при перечислении крупных столичных построек относительно жилой застройки Берлина сказано лишь, что «порядочен в строении», «имеет хороший порядок». Следует, однако, иметь в виду, что негативным подтекстом, антитезой служат здесь жилые улицы старинных городов.

Фонвизин, будущий автор «Недоросля», пишет о Страсбурге: «Дома… весьма похожи на тюрьмы, а улицы так узки, что солнце никогда сих грешников не освещает»; зато Лион - «город превеликий… по берегу Роне построена линия каменных домов прекрасных и сделан каменный берег, но гораздо похуже петербургского». Современные исследователи, обработав значительный мемуарный материал, уже выявили важную характеристику сознания наших соотечественников. Предваряя наступление нового XIX века, они уже достаточно критичны к тому, что воспринято на Западе, отталкиваются от ощущения величия и красоты Петербурга и преображавшейся трудами М. Ф. Казакова и других зодчих Москвы. Наконец, легко заметить, что страсть к единообразию и порядку, которую Вигель, цитированный нами, приписывал личному вкусу Александра I, давно уже стала чертой времени.

Значительно ранее Фонвизина баронесса Строганова записывала: «Кестрин: он очень красив и все здания в нем новые… Берлин… поразил своим великолепием. Улицы большие и красивые». Н. М. Карамзин, которому еше предстояло стать и автором «Бедной Лизы», и первым крупным историком, известным всей России, был приверженцем уюта старых улочек. Но он же в «Письмах русского путешественника», восхищаясь Лондоном, писал: «Дома лондонские все малы, узки, кирпичные, но беленые… и представляют скучное, печальное единообразие». А вот в Берлине: «Д. повел меня через славную Липовую улицу, которая в самом деле прекрасна. В середине посажены аллеи для пеших, а по сторонам мостовая. Чище ли здесь живут, или испарения лип истребляют нечистоту в воздухе, - только в сей улице не чувствовал я никакого неприятного запаха. Домы не так высоки, как некоторые в Петербурге, но очень красивы. В аллеях, которые простираются в длину шагов на тысячу или более, прогуливалось много людей». А в Париже? Карамзин отмечает множество достопримечательностей, но как раз охарактеризованных нами примеров в его тексте нет. Он внимателен к садам Тюильри, к пассажам Пале-Рояля, однако «Улицы все без исключения узки и темны от огромности домов. Славная Сент-Оноре всех длиннее, всех шумнее и всех грязнее. Горе бедным пешеходцам, а особливо, когда идет дождь! Вам надобно или месить грязь на середине улицы, или вода, льющаяся с кровель через дельфины, не оставит на вас сухой нитки… Французы умеют чудесным образом ходить по грязи, не грязнясь, мастерски прыгают с камня на камень и прячутся в лавки от скачущих карет…» (Литыми изображениями дельфинов оканчивались водостоки - в Париже их практически не осталось, но в замках Луары эти изрыгающие воду украшения сохранились в большом числе).

Продолжать перечисление можно до бесконечности, ограничимся тем, что идеал определился вполне точно - это парижские Елисейские поля, во времена Карамзина еще почти не застроенные зданиями; это берлинская Унтер ден Линден, само название которой - «Под липами» - было своего рода лозунгом нового эстетического отношения к городу; несколько позже - это парижские Большие Бульвары, обстройка которых при Карамзине только начиналась.

Казалось бы, от такого представления оставался один только шаг до концепции «города-сада», где прежний образ фасада как «представительного лица» дома и его владельца стал бы неуместен. В действительности для того, чтобы совершить такой шаг, потребовалось более полувека, если говорить о немногих экспериментах; более века, если иметь в виду массовую практику. Дело в том, что в России уже при Николае I продолжались попытки обеспечить идеальное «единообразие» домов теми же административными мерами, экономически не подкрепленными. Утверждалось, что «дома должны строиться, не отступая от высочайше утвержденных образцов… постройку внутренних нежилых зданий предоставить хозяевам на волю». Архитектор Константин Тон с целой бригадой помощников создает «образцы» не только для городских, но даже для сельских построек, что было очевидной для всех утопией. Из городов же правительственные ревизоры передавали одно - сетования жителей на то, что не хватает архитекторов, почему приходится «строить на память» - классический вариант отговорки, призванной спасти «лицо» администрации, порождавшей нежизненные прожекты.

Главное, однако, было не в этом. Повсеместно с 60-х годов XIX века, включая и многие российские города, административно-дворянская застройка улиц вынуждена уступить место капиталистической. Повсеместное утверждение в правах «доходного дома», о котором мы рассуждали в предыдущей главе, означало не только торжество спекулятивного по сути принципа выжимания максимума из имевшегося участка. За этим принципом, вернее его внешним выражением, стоит стремление домовладельца всемерно подчеркнуть «индивидуальную респектабельность» каждого отдельного дома. Поскольку в отличие от особняка даже лицевая, парадная часть дома заселялась множеством разных семей, не могло быть речи о выражении личного вкуса кого бы то ни было. Поскольку домовладелец, в свою очередь, относился к жилому зданию исключительно как капиталист, не могло быть речи о выражении в его облике и вкуса владельца. Оставалось одно - следовать моде, пытаясь при этом перещеголять иных застройщиков в погоне за «престижными» квартиросъемщиками.

Если ранее главный и прочие фасады здания различались по сугубо утилитарным соображениям уместности или неуместности декора, то доходный дом с чередой его внутренних дворов и «флигелей» дифференцирует свои «личины» по социальному признаку: каждому - свое! Логика максимального использования участка парадоксальным образом приводит, наконец, к реализации петровского идеала: кварталы европейских и не только европейских (Новый Дели, Каир, Сидней, Сингапур и прочие колониальные города) городов застраиваются «одною фасадою». Иногда, очень редко, архитектор считается с «выражением лица» здания, к которому пристраивает новое: именно так поступал, например, удивительный художник Антонио Гауди, когда он строил свои ни на что не похожие фасады больших жилых домов в Барселоне в первые годы нашего века.