— Каким это образом?

— Сделай так, чтобы этот урод заткнулся.

А вот эта вспышка гнева — что-то новое, и похоже, Джаннер и вправду наступил на больную мозоль. Впрочем, даже сейчас Гаррет не перестал улыбаться, а улыбка его не утратила и толики той подкупающей искренности, которая заставляла людей верить сенатору.

Чтоб его.

— Каким именно образом? — Мэйнфорд покрутил ложечку для икры, которая в неуклюжих пальцах его казалась вовсе крошечной, почти игрушечной.

Помнится, был у дорогой сестрицы игрушечный набор для полной сервировки стола, со всеми этими икорными ложечками, ножами семи видов и фарфоровыми подставками для именных табличек.

Подставок в ресторане не держали.

— Не знаю, — взгляд Гаррета скользнул по официантке, и та зарделась, поспешила отвернуться, благо, была занята другим клиентом, но это игра. Женщины Гаррета любят, и официанточка, если намекнуть, всего-то намекнуть, с радостью прыгнет в постель многоуважаемого сенатора… или не в постель.

Братцу и подсобки хватит.

Или туалета, как в тот раз, когда… снимки едва не попали в прессу. Гаррет, помнится, был вне себя от ярости, а Мэйнфорду стоило двадцати пяти тысяч дело замять.

И ничему-то это Гаррета не научило.

— Придумай что-нибудь. Ты же у нас умный, — это прозвучало с издевкой. — Ну там… денег дай…

Деньги у Джаннера имелись. Но Мэйнфорд подозревал, что к попытке подкупа Джаннер отнесется с немалым восторгом…

— Или закрой. Обвини в чем-нибудь…

— В чем?

Разговор этот нравился Мэйнфорду все меньше и меньше.

— Да какая разница? — искренне удивился Гаррет. — В изнасиловании… в убийстве… у вас же есть нераскрытые убийства? И тебе польза будет…

— Нет.

— По-прежнему принципиален?

— Да.

— Мэйни, гибче быть надо… этот человек мешает нам.

— Кому это — «вам»?

— Не важно, — взгляд Гаррета следовал за официанткой, и девушка чувствовала внимание. Она то и дело останавливалась, чтобы поправить волосы. Или табличку на груди, груди вполне себе достойной. Касалась то щеки, то губ. Пунцовела без причины.

А вот менеджер хмурился.

Заведение относилось к числу приличных, и здесь крайне не одобряли флирта с посетителями.

— Пойми же, он опять лезет туда, куда лезть не стоит… и пора его остановить.

— Тебе пора, — Мэйнфорд положил ложечку на место. Огляделся.

Идеальная сервировка.

Идеальной белизны скатерть. А тарелки — из черного стекла с незатейливым вензелем в центре. Серебряные подстаканники. Высокие стаканы. Бокалы четырех видов.

Лед в вазочке.

Тоска.

Он полчаса здесь, а уже задыхается.

— Ты и останавливай.

— Мэйни! — Гаррет коснулся колокольчика, и официантка вздрогнула, повернулась, а в глазах ее вспыхнула безумная надежда.

Или показалась?

Она далековато стоит, чтобы рассмотреть глаза, не говоря уже о надежде в них. Мэйнфорду вновь мерещится. Или голос города прорывается сквозь наведенный пилюлями туман? Не стоило к ним прикасаться, но этот разговор требовал ясного разума.

— Послушай… я понимаю, что выразился несколько… резковато… я вовсе не собираюсь ставить под сомнение твои моральные принципы. Я знаю, сколь они высоки.

Ложь.

Он и деду всегда лгал. И матери, только та, ложь различая прекрасно, почему-то предпочитала ей верить. Не потому ли, что при всей лживости, Гаррет как нельзя лучше устраивал ее? Он молод. Красив. Амбициозен и, что куда важнее, успешен.

Если он станет новым Канцлером, род Альваро возвысится, как никогда прежде.

Если станет.

— Но ситуация на самом деле несколько… необычна. Мои аналитики говорят, что за день я потерял три пункта! Три пункта, Мэйни! А могу потерять еще больше!

— Выступи с заявлением.

— Конечно, — Гаррет поморщился, он терпеть не мог советов, в которых не нуждался. Во всяком случае, полагал, что не нуждается. — Мы уже готовим опровержение, но… сам понимаешь, мне сложно объяснить некоторые… факты…

— Вроде вашего партнерства с Вельмой?

— Таамико-мааре, — Гаррет склонил голову, всей позой своей выражая глубочайшее почтение к поименованной особой, — чиста перед законом. Тебе ли не знать…

Пауза.

Голос Гаррета — еще один инструмент обольщения, и не суть важно, кого он обольщает, мужчины и женщины, дети и старики — его готовы были слушать все. Не вникая в суть слов, но лишь наслаждаясь звучанием этого голоса, и тогда каждая пауза становилась мукой.

Когда-то и на Мэйнфорда это действовало.