С реки сквозь тьму до Снейка донесся голос гиганта:

— Знаешь, в чем твоя проблема, Снейк?

Вода снова зашумела.

— У тебя в жилах кровь замерзла, вот что с тобой не так.

Впервые на Снейка нахлынул неконтролируемый страх. Ему так хотелось, чтобы Дабл был прав, чтобы он ничего не чувствовал, вообще ничего. Он хотел бы, чтобы ему не приходилось гадать, каким чудом жизнь течет в его венах и когда это чудо закончится. Узнает ли он это? Увидит ли первые признаки умирания? Насторожит ли его что-нибудь? Поймет ли он свою собственную жизнь? И когда наступит нужный момент, наклонится ли кто-нибудь над ним, приложит ли ухо к груди, прислушается ли и потом ничего не услышит? Будет ли он чувствовать, что стал мертвецом, ведь его всегда питал страх других людей, и поэтому ему казалось, что он жив? Он никогда не любил засыпать ночью, в тот момент, когда становился уязвимым, когда чувствовал, как его тело слабеет и постепенно сбрасывает доспехи, которые он надевал на себя днем, когда не оставалось ничего, кроме собственного тела. Умрет ли он в одиночестве? Всегда ли мы одиноки, когда засыпаем навсегда?

Снейк никогда не считал Дабла другом, он никогда и не имел настоящего друга, не знал точно, что это значит, может, испытывал лишь некое доверие к человеку, выбранному для выполнения общей работы. Он больше не ненавидел его. Как он мог ненавидеть труп? Он лишь сердился на Дабла за то, что тот стал после смерти слишком тяжелой ношей, а также за то, что тот нарушил привычный ход вещей, оставив Снейка одного на берегу реки. Он все еще не мог заставить себя принять смерть Дабла, сделать вид, что его никогда и не существовало. Потому что он не ненавидел его. Никогда больше он не сможет его ненавидеть.

Снейк открыл рот. Пошевелил языком, облизал губы, и потом слова вырвались, словно ночные мотыльки, летящие на свет; то был его ответ Даблу, поведавшему ему правду, которую Снейк не хотел слышать.

— Она не замерзла, моя кровь, она просто холодная, вот почему меня называют Снейком, — сказал он.

И когда он произносил эти слова, его губы дрожали уже не так сильно.

Мы принимаем, мы привыкаем, мы исправляем, мы приспосабливаемся, мы торгуемся, мы берем, отталкиваем, лжем, мы делаем все, что можем, и в итоге верим, что можем. Мы хотим, чтобы люди верили, что время течет от одной точки к другой, от рождения к смерти. Это неправда. Время — это водоворот, в который мы попадаем, никогда не покидая сердце детства, и когда иллюзии исчезают, когда мышцы слабеют, когда кости становятся хрупкими, больше нет причин не позволить себе унестись туда, где воспоминания кажутся тенями исчезнувшей реальности, потому что только эти тени ведут нас по земле.

Марк поднял подушку и вытащил «Одиссею». Он сунул книгу во внутренний карман куртки и вышел на улицу. Он слышал бренчание посуды на первом этаже. Все уже завтракали. Он остановился перед полуоткрытой дверью в комнату родителей и просунул голову. Внутри никого не было. Марк вошел, ступая по возможности тихо. Он не мог вспомнить, когда в первый и последний раз входил в эту комнату. Марк смотрел прямо перед собой, не в силах представить, что только что тут спали его родители. Он посмотрел вниз. На прикроватном столике лежала Библия, обрамленная двумя засохшими ветками самшита. Марк посмотрел на потрепанную священную книгу, множество страниц которой были заложены соломенными закладками, а обложка посередине выгнулась, как растрескавшаяся глиняная болванка. Он смотрел на книгу как на врага; он любил книги и ненавидел, как использовала книгу его мать. Сейчас она считала, что семья пребывает в мире с Писанием. Библия, всегда находившаяся под рукой, доказывала, что мать не забывала о Господе, что, по крайней мере, она разговаривала с Ним наедине в своей комнате, когда чувствовала в этом необходимость, и по ночам, конечно, тоже. Марк заметил соломинку, которая была длиннее остальных. Он обернулся к двери, прислушался, а затем лихорадочно схватил Библию и открыл ее на указанной странице. Это был псалом с названием, подчеркнутым карандашом: «Хвала всемогущему Богу».

Марк снова прочитал псалом, затем закрыл Библию и положил ее обратно на стол между ветвями самшита. Он задумался, пытаясь понять смысл слов, понять, как бы их истолковала его мать. В любой ситуации она находила ответы в своей Библии. Теперь это были слова кающегося, и, возможно, они вернули ее и к ее собственному отречению: «Не избавит великую силою своею». Поняла ли она наконец, что слова сами по себе ничего не могут сделать, даже если им тысячи лет, и что за их красотой может скрываться предательство? Добровольно ли она нарушила молчание, чтобы наконец начать считать своих детей невинными? Марк хотел верить в чудо. Он отступил к двери и вынырнул из мягкого, окутывающего мебель света.

Гоббо сидел в кресле в центре круглого коврика. Через некоторое время он начал медленно поворачиваться на кресле по часовой стрелке. После «Адмирала» моряк каждый вечер совершал этот ритуал, молясь божествам, которые стояли на мебели, висели на веревках или на рыболовной леске; он смотрел по очереди на каждое из них. Он помнил места, обстоятельства, когда ему их дарили или где он их покупал, находил, а иногда и воровал. Он слушал, как предметы рассказывают свою историю, — это был его личный способ не забывать ни о чем, доказать себе, что было время, когда он путешествовал по миру без определенной цели, забыть тот момент, когда эта цель неожиданно появилась. И наконец он посмотрел на одну вещицу. На камешек, который обычно заставлял его замедлиться, почти впасть в летаргический сон. Этот камешек в форме рыбы, подобранный на пляже, напомнил ему о женщине, о всех женщинах, заключенных в той одной; он напомнил ему о любви, когда он еще не знал, что любовь — это не что иное, как женщина, которую он желал встретить, но так и не встретил. Только одна женщина, с которой он тем не менее когда-то был знаком. Женщина с медными руками, которые несли надежду. У которой было дикое, чувственное, желанное имя. В памяти Гоббо все время всплывали ее лицо, длинные черные волосы и тело, которое он хотел бы ласкать бесконечно.

В тот вечер Гоббо не стал думать о камешке, качаясь на кресле. Он попытался зацепиться за другое воспоминание, продолжить путь, чтобы не оказаться во власти камешка. Придумывать собственную судьбу ему давно уже было недостаточно, поскольку он понял, что рассказывать истории другим — это прежде всего рассказывать их самому себе. Теперь он считал надежды стенами, построенными людьми, а мечты — ничтожными величинами, числами после запятой, уменьшающимися настолько, насколько хватает глаз. И все же эта бесконечность снов была единственной, на которую он имел право.