Ледовской холодно улыбнулся и продолжил:

— Не было у тогдашних правителей ничего такого, чем бы они могли прельстить военных. Гонор был, деньги были, да только всё это пшик в наших-то башенных условиях. А тех, кто кроме пшика ничего толкового предложить не может, ждёт печальная участь. Генерал Ровшиц гуманизмом не отличался. Основательно проредив ряды верхних, он пошёл закручивать гайки внизу. Я помню, ещё когда мальчишкой был, всё недоумевал, отчего это Ровшица в наших учебниках истории чуть ли не святым назначили? Сволочью он был последней, а не святым. Палач. Людей не жалел, баб насиловал. Моя мать в руки Ровшица девчонкой попалась. Снизу она откуда-то была, то ли в теплицах работала, то ли в цехах каких. Он с ней поигрался, а потом солдатам своим, как кость собаке бросил: нате, забавляйтесь, ребятушки. И те б позабавились, да только отец отбил девчонку, а сам на ней потом женился. Так что, Паша, как видишь, я — истинное дитя меча и орала.

Неожиданная исповедь старого генерала смутила Павла. Он уже не смотрел на Алексея Игнатьевича, сидел, низко опустив голову. Сто лет их Башне всего, сто лет, а она уже видала и благоденствие, и террор.

— Страшное это было время. Не дай бог такому повториться, — Ледовской многозначительно посмотрел на Павла. — За все годы жизни в Башне не было столько стычек и смертей, как в эпоху военного диктата. Народ-то тоже не безмолвствовал — бунтовал. А что там говорит классика про русский бунт?

— Бессмысленный и беспощадный?

— Вот-вот, именно что бессмысленный. Взорвали бы однажды что-нибудь к чёртовой матери и отправились бы всей Башней рыб кормить. Вот и выходит, что Совет наш Двенадцати, что пришёл на смену, хоть и дерьмовая сама по себе структура, а спасительная. И нам, военным, опять же в ней место нашлось. И не придворных шавок, а равноправных членов.

— Так зачем же тогда, Алексей Игнатьевич, ты всё порушить-то хочешь?

— Я? — искренне удивился Ледовской. — Я-то как раз и не хочу, Паша. Меня-то как раз всё устраивает.

Павел посмотрел на Ледовского, чуть наклонил голову, взъерошил пятернёй волосы и отвернулся, старясь скрыть насмешливую улыбку, но, впрочем, безуспешно — генерал её всё равно заметил. Ну и что ж... Пусть знает, что он на эти сказочки не купился.

— Это дружок твой всё порушить хочет. А нас, военных, своими шавками сделать. И знаешь, в отличие от тех поднебесных, сто лет назад, у Бори как раз есть кое-что, чтобы мы на коленки перед ним всем строем встали и с восторгом загавкали. И, между прочим, всё это благодаря тебе.

— Мне?

— Ну да. Ты же всю Башню четырнадцать лет назад раком поставил. Своим законом. А люди есть люди, в погонах или без, жить хотят, просто жить. Ты можешь их упрекнуть за это желание?

Павел вспыхнул. Хотел возразить, но генерал поднял руку.

— Погоди, не горячись, Паша. Я ведь ещё не договорил. Помнишь, с чего я начал наш разговор? Что в Совете наши пятеро человек — ладно, четверо, если тебя не считать — против Литвиновских пятерых. А что, этим четверым человекам не хочется, думаешь, свою шкуру спасти? Или близких своих уберечь? Думаешь, для них предложение Литвинова не заманчиво? Величко, индюк этот надутый, думаешь, не хочет в своей постели от старости помереть, а не в больничке от укольчика приветливой медсестры? Нет, Паша, они такие же люди, как те другие четверо, который к Литвинову примкнули. Вроде бы такие. Но не такие. Потому что, Паша, живы ещё в мире слова «долг», «честь» и «совесть», и для кого-то они просто слова, а для кого-то не просто. Поэтому эти четверо с тобой, а не с ним. И Величко, который от одного твоего имени кривится, словно ему в глотку лимон затолкали, тоже с тобой. И я поэтому с тобой, Паша, а не потому, что ты там себе подумал.

Ледовской поднялся.

— И Руфимов, кстати, твой тоже поэтому с тобой. Руфимов, который собрался пятый энергоблок отключать, — и, сказав это, Ледовской улыбнулся. Широко, во весь рот. Вгоняя своей широкой улыбкой Павла в краску.

***

Слова старого генерала не шли из головы. Этот неожиданный урок истории, приправленный семейной трагедией, совсем не случайно был преподан Павлу. И сегодня Ледовскому, после нескольких недель напрасных попыток склонить его на свою сторону, наконец-то удалось… нет, не убедить, но заставить задуматься.

Павел перекатывал в уме рассказ Ледовского, случай с его матерью, вспомнил ёмкое и точное определение, которое Алексей Игнатьевич дал генералу Ровшицу — палач. Павел невесело усмехнулся. Его собственный отец, касаясь в своих рассказах событий тех лет, выбирал более мягкие эпитеты, стараясь сгладить отрицательные черты мятежного генерала, хотя и признавал (пусть и с явной неохотой), что перегибы имели место. Но о перегибах говорить было не принято, и фигура Ровшица, которую лишь в самых смелых документах называли «неоднозначной», преподносилась как фигура героическая, окутанная славой и почётом. Ровшиц был символом, лицом революции, повернувшим историю вспять, отцом-основателем их справедливого общества.

А справедливого ли?

Павел обвёл взглядом свою гостиную, просторную, залитую светом ярких ламп.

В последние дни он возвращался домой уже с наступлением темноты, гораздо позже чем обычно, по привычке заглядывал в комнату дочери в надежде отыскать хотя бы слабые следы её присутствия (а вдруг всё-таки приходила), а затем запирался у себя в кабинете. Фактически он просто перемещался из своего «Орлиного гнезда» в домашний кабинет, менял дислокацию и продолжал работать, загружая свою голову сводками и цифрами. Часто засыпал прямо за столом, а потом просыпался среди ночи, чувствуя боль в затёкшей шее, чертыхался и, не в силах даже добраться до спальни, перебирался на диван, стоявший тут же, и, натянув плед, снова забывался в неровном и беспокойном сне.