Павел осознавал, что ещё неделя, максимум две такой жизни, и он себя загонит. Но как переломить эту ситуацию, он не знал.

Он и сейчас не собирался изменять уже устоявшемуся за последние дни порядку вещей, но что-то его остановило. Павел ещё раз огляделся, как-то нехотя и слегка удивленно, словно спрашивая себя: кто он, зачем он здесь, и, не найдя ответа, вышел на террасу, подошёл к перилам, облокотился, чуть перегнувшись через край.

Над ним тяжело и сонно дышало небо, уже лилово-чёрное, глубокое и бесконечное, со своими миллионами звёзд, тайнами и чёрными дырами. Где-то с западной стороны Башни ещё умирал закат, но из его квартиры, окнами на восток, этого было не видно. И слава Богу — Павел никогда не понимал красоты закатного неба, разорванного в клочья последними лучами цепляющегося за край горизонта солнца. Лиза иногда звала его на ту сторону Башни, «смотреть закат», и он нехотя соглашался. Только ради неё. Всегда ради неё.

Думать про Лизу было больно, и Павел с силой отогнал от себя эти мысли.

Снизу, из парка, послышались чьи-то голоса. Весело засмеялась какая-то женщина, судя по голосу, молодая и, наверняка, красивая. Ей вторил мягкий мужской баритон. Выложенные гравием дорожки, весело петляя, вели вглубь парка. Мелькали сквозь листву деревьев яркие огоньки подсветки, а откуда-то издалека доносилась музыка. Вальс цветов. Совсем некстати вспомнилась мать. Наверно из-за этой мелодии, так ею любимой. Музыка была единственным её утешением, только музыка могла стереть и стирала вечное холодное и брезгливое выражение с её лица, и оно становилось спокойным и почти счастливым. После стольких лет ругани и ссор, которые всегда сопровождали их с матерью отношения, да что там — после стольких лет жизни уже без матери — он наконец-то осознал, как же она была несчастна. Его родители были слишком разные, слишком. Мать не понимала отца, его увлечённость, погружённость в работу, а он не понимал её — не понимал и не хотел понять. Павел болезненно поморщился. Они ведь с Лизой тоже были очень разными, и как знать, останься Лиза жива, может, и у них всё бы закончилось, как у его родителей, и на лице Лизы тоже поселилось бы это знакомое Павлу с детства выражение холодной и скучающей брезгливости…

Голоса и смех, удаляясь, становились всё глуше. Невидимая Павлу пара ушла в свой романтический вечер, под своё звёздное небо. На танцпол или в один из гостеприимных поднебесных ресторанов. Верхняя Башня жила своей праздной весёлой жизнью. Словно не было нижних этажей, погружённых в полумрак и хрупкую тишину комендантского часа. Словно не было миллионов людей, для большинства которых и огромное небо, и яркое конфетти звёзд на нём — не больше, чем картинка из старинной книжки. Словно не было Руфимова с его умирающим энергоблоком. Словно…

Павел вдруг понял, что же хотел сказать ему Ледовской своей историей. От чего он старался его предостеречь.

Их сегодняшний мир, в том укладе, в каком он существует, и так балансирует на грани. Их мир похож на усталого канатоходца, который медленно бредёт по бесконечному канату жизни, аккуратно и выверенно делает каждый шаг, отчаянно помогая себе раскинутыми в разные стороны руками. Ещё шаг. Ещё. И уже нет сил продолжать, и ещё нельзя остановиться.

Несправедливость их мироустройства и так слишком велика, слишком явно и нарочито бросается в глаза, и кажется, единственное, что пока ещё как-то всех держит — закон, его Павла закон. Вернее, равенство всех людей перед лицом этого закона.

И теперь Борька, подлец, хочет всё это уничтожить.

Предоставив привилегии одним, он раз и навсегда проведёт границу, разделяющую два мира, и — прав Ледовской — это станет началом конца. И снова найдутся свои ровшицы, готовые утопить всё вокруг в крови. Только на этот раз им всем вряд ли удастся выбраться из передряги. Тогда, семьдесят лет назад, у Башни ещё был запас устойчивости, были ресурсы, а сейчас ничего этого нет. Башня живёт лишь потому, что миллионы сильных, натруженных рук день от дня латают дыры, чинят, чистят, ремонтируют, поддерживая хрупкую жизнь своего единственного дома, своей Башни, следя за её неровным пульсом и замирая с каждым прерывистым ударом её сердца. Башня не выдержит ещё одного бунта. И неужели Борька, чёртов придурок Борька, этого не понимает!

Павел зло стиснул зубы.

Значит, надо бороться. До конца. До победы.

Даже если твой враг — твой друг.

Глава 9. Кир

Ноги и руки гудели и тряслись. Кир устало опустился на корточки, даже не опустился, а сполз по стене вниз. Сердце ухало, в висках стучало. Мокрая от пота майка под рабочей курткой противно липла к спине. Кир закинул вверх голову и прислонился затылком к холодному шершавому бетону. Рядом тяжело сопел Вовка Андрейченко.

Спуск по шахте неработающего пассажирского лифта дался нелегко. Сначала Кирилл опрометчиво решил, что спуститься вниз ничего не стоит — благо выступы металлоконструкций по одной стене шахты шли часто — но уже через пару десятков метров он понял, что заблуждался. Руки ныли и болели, даже не от усталости, а от того, что Кир с силой вцеплялся в стальные перекладины, боясь упасть. Один раз он даже чуть не сорвался — соскользнула нога — и бездна, дохнувшая холодом на Кира со дна заброшенной шахты, словно на миг придвинулась к нему, сомкнув смертельные и страшные объятья.

Вовка спускался впереди него, и ему было чуть легче. Его крепкое, натренированное тело, казалось, без особого труда преодолевало самые трудные участки пути, но и он ближе к концу стал уставать.

И всё-таки они сделали это. Сделали и теперь сидели у дверей лифта, отдуваясь и тяжело дыша.

— Слушай, а мы точно на тот этаж выбрались? — Вовка Андрейченко пришёл в себя первым. Он оглядывался по сторонам, его жёсткие чёрные волосы, намокшие от пота, прилипли ко лбу.

— В смысле? — Кир всё ещё прерывисто дышал.