Воин, стоявший ближе всех к повозке, схватил Даната. Мальчик взвизгнул от ужаса. Юстин рассек мечом воздух, не сводя с Найита глаз.

Прежде чем заговорить, Синдзя кивнул тому, кто держал мальчика.

— Стой там и не двигайся. — Он повернулся к Юстину. — Ты хороший воин, Юстин-тя. Ты верен и бесстрашен. И я это уважаю.

Тот озадаченно поднял голову.

— Что ж, благодарю за похвалу.

Синдзя выхватил из ножен меч. Юстин вытаращил глаза и едва успел блокировать выпад наемника. На руке показалась кровь. Остальные тоже схватились за мечи. Звук стали, скользящей в ножнах, был похож на шорох граблей по гравию.

— Ты что делаешь?! — крикнул Юстин.

— Стараюсь не предать кое-кого.

— Что?

«Не так я представлял свою смерть», — подумал Синдзя. Если бы матерью мальчика была какая угодно женщина, только не Киян, он стоял бы в стороне и пальцем не пошевелил. А сейчас нарвался, чтобы его зарезали, как собаку. Зато, если он отвлечет на себя внимание, Данат сможет улизнуть. Пятилетний мальчуган не представляет собой угрозы. Вероятно, его даже не станут искать. Может, он доберется до шахты или предместья, встретит кого-нибудь. Так или иначе, другой возможности спастись у него не будет.

— Прикажи им отойти, Юстин. Это между нами.

— Что между нами?

Вместо ответа Синдзя приподнял кончик меча на ладонь повыше. Юстин кивнул и принял оборонительную стойку.

— Он мой. Не вмешивайтесь.

Синдзя отступил от повозки и улыбнулся. Юстин поддался на хитрость. Краем глаза Синдзя видел, как Данат выскользнул из телеги. Он покрепче перехватил рукоять, оскалился, ударил. Сталь зазвенела о сталь. Юстин закрылся, и Синдзя отскочил назад. Под сапогами заскрипел снег. Теперь уже скалились они оба. Один из лучников на всякий случай вынул из колчана стрелу. Синдзя глотнул холодный воздух и почувствовал, что из его глотки вот-вот вырвется ликующий крик.

Нет, все-таки он ошибался. Именно так он и хотел умереть.

У Маати пересохло во рту, а он все читал, не сводя взгляда с каракулей на стене. Каждый раз, когда он чувствовал, что мысли вот-вот примут форму, его внимание ускользало. Он сразу начинал думать, что пленение уже действует, что сейчас он поспешит на улицу, где идет бой; представлял, как поступит, что будет с Гальтом, что ждет их всех, что видят Эя и Семай. Тем временем плоть, которую начинал обретать его замысел, снова превращалась в пустой звук. Он не мог позабыть обо всем на свете. Не мог отрешиться.

Не умолкая, он прикрыл глаза и представил стену с надписями на ней. Он знал пленение наизусть — его структуры и грамматики, воплощавшие в идею все, чего он хотел и к чему стремился. Пусть он не видел их наяву, читать по памяти получалось ничуть не хуже. Как во сне, стена в его воображении казалась более ощутимой, реальной, он лучше чувствовал ее с закрытыми глазами. Голос начал отдаваться эхом, слоги разных фраз сливались, создавая новые слова, которые тоже воплощали замысел Маати. Воздух как будто загустел. Стало труднее дышать. Мир приобрел упругость, плотность. Маати снова начал речитатив, хотя по-прежнему слышал свой собственный голос, пробивающийся сквозь монотонный напев.

Стена покачнулась, картинка съежилась, превратившись в зерно — любое, от косточки персика до льняного семени. В яйцо. В материнское чрево. Затем все три образа слились в один, но этот последний еще не воплотился в сознании до конца. Он был ослепительным, как солнечный свет, но в то же время вывернутым и сморщенным. В воздухе поплыл смрад загноившейся раны, серная вонь тухлых яиц. Маати казалось, что слова, которые он произносит, можно потрогать руками. Они выскальзывали в реальность и плюхались назад, липли к рукам. Эхо усилилось. Теперь, когда он читал первую строку пленения, его второй, призрачный голос одновременно повторял и эту строку, и весь огромный стих целиком. Вибрирующий звук падал в сознание, словно камень в бездну. Маати слышал его и чувствовал. Густой запах бил в ноздри, хотя поэт понимал, что на складе не пахнет ничем, кроме пыли и раскаленного железа. Это был не настоящий смрад разложения, а только мысль о нем, убедительная, как сама правда.

Маати усмирил бурю, которая бушевала в голове — где-то за ушами, в точке, где позвоночник соединялся с черепом. Она начиналась там. Он не помнил, когда перестал читать. Открыл глаза.

— Ну что, друг мой, — сказал андат. — Кто бы мог подумать, что мы снова встретимся?

Прямо перед ним сидело нагое существо. Нежное лицо. Не мужское, не женское. Бледная, как лунный свет, кожа. Такая же, как у Бессемянного. Длинные волосы, черные до синевы. Стать и плавные изгибы женского тела. Она. Разрушающая Зерно Грядущего Поколения. Неплодная. Маати не ожидал, что андат окажется так похож на Бессемянного, но когда заметил это, совсем не удивился.

К ним бесшумно приблизился Семай. Маати слышал за спиной дыхание Эи: та сопела так, словно только что бегала наперегонки. Он совсем обессилел, и в то же время его наполняло такое ликование, что он готов был начать все сначала.

— Ты здесь, — произнес Маати.

— Здесь? Да, я здесь. Но я — не совсем он.

Существо говорило о Бессемянном. Первом андате, которого Маати встретил. Которого должен был принять.

— Моя память о нем — часть тебя, — ответил он.

— Так вот откуда чувство, что мы уже встречались, — улыбнулась она. — И вот почему мне кажется, что я — рабыня, которой ты хочешь владеть.