– Эко куда хватил! Мириться! Дмитрия с Мамаем только могила помирит. Он ужо всех князей под свою десницу поставил. Вот погоди!! И до вас доберется!

– Типун тебе на язык!
– притворно испугался Костка и отстал.

Постояв и поглядев вслед уезжающим, он почесал затылок и мелкой рысцой пустился к своему куреню оповестить Михаила об увиденном. Ознобишин лежал в юрте на войлоке и спал. Костка растолкал его и разом выпалил все, что услышал от попа. Михаил спросонья ничего не понял, протер глаза и уставился на Костку затуманенным взором. Тверичанин, сидя перед ним на полу, смотрел на взлохмаченную голову его и ждал, что тот скажет.

– Вельяминов, говоришь?
– вяло произнес Михаил и вдруг встрепенулся, волнение изобразилось на сонном, помятом лице его.
– Иван? Неушто он здеся, бесов сын? Сам видел?

Костка утвердительно кивнул головой.

– Бородавка тута есть?
– Михаил показал на правую свою ноздрю и, дождавшись подтверждения, снова спросил: - Нос большой, вислый?

– Такой и есть.

– Убей меня гром! Да што же я сижу-то?

Он живо поднялся на ноги, затянул потуже пояс на чекмене и отправился в ставку. Михаил знал, что его не допустят до ханских шатров, которые были оцеплены несколькими рядами стражи, да это и не требовалось; стоило только взглянуть на базар, потолкаться среди торговцев и покупателей, послушать их разговоры - и узнаешь многие тайны, так тщательно скрываемые вельможами.

Ознобишин медленно прохаживался мимо лавок, расположенных на арбах, телегах и легких кибитках, приценивался к различным товарам, прислушивался к разговорам, сам вступал в беседы, но так ничего и не услышал из того, что хотел, - видимо, слишком свежа была новость, не дошла ещё до ушей людей, а может быть, она была не столь значительна для жителей ставки, чтобы говорить о ней.

Солнце уже клонилось к вечеру, когда Михаил Ознобишин, потеряв всякую надежду, собрался уходить, как вдруг его окликнул знакомый густой басок, сразу взволновавший его:

– Урус Озноби!

Михаил поворотился, изумленный, и увидел перед собой Аминь-багадура. Они обнялись, как старые приятели. Аминь-багадур был рад встрече, узкие глаза его излучали добрый свет, а белые зубы влажно поблескивали в улыбке. На нем надет темный суконный чекмень, на голове туркменская шапка, с правой руки свисала нагайка - сразу видно, что багадур собрался в дальнюю дорогу.

– Сколько лет!
– воскликнул Михаил: ему приятно было видеть живым и здоровым человека, которого он некогда выходил, рискуя собственной жизнью.

Они редко виделись, а увидевшись, всегда радовались, как братья, и всякий раз багадур спрашивал, что он может сделать для него, Озноби, своего лучшего друга. Михаил отказывался, не хотел ни в чем обременять его, а Аминь огорчался, так как не желал оставаться неблагодарным. На этот раз Ознобишин решил прибегнуть к помощи багадура.

Когда после приветствия и поклона багадур, как всегда, спросил, что он может хорошего сделать для Михаила, тот помолчал немного, как бы в раздумье, потом говорит:

– Понимаешь... стало мне известно, что прибыл в ставку мой злейший враг...

Аминь-багадур стал серьезен; он сжал свой крепкий кулак и заявил с присущей ему твердостью:

– Твой враг - мой враг!

– Да неизвестно мне, с какой целью прибыл. Ежели, допустим, послом пожаловал, то его трогать никак нельзя.

– Ежели посол - нельзя, - согласился Аминь с огорчением и цокнул языком, покачивая головой.

– А ежели по своей надобности...

– Я его, шакала, собственными руками придавлю. Кто таков?

Михаил сплюнул, кончиком языка облизнул губы, как бы нехотя ответил:

– Да московский боярин, Иван Вельяминов. Как узнать, с чем пожаловал?

– Погоди, - пообещал Аминь-багадур, - у меня кунак в есаулах у мурзы Бегича. Тот все знает.

Они договорились встретиться через день в ауле Джани, в юрте Михаила, и расстались.

Томительно прошел один день, второй, третий, а багадур так и не появился. Михаила стало мучить беспокойство. Сам бы пошел в ставку - да боялся разминуться. Он верил, что Аминь не обманет, обязательно придет. И багадур не подвел, прибыл на пятый вечер, когда и без того скудный свет непогожего дня уже померк и влажные сумерки окутали притихшую степь. Низкие тучи, предвещавшие дождь, слились с землей; было тихо, как всегда перед ненастьем.

Аминь-багадур присел у костра перед юртой, выпил пиалу вина, отер усы тыльной стороной ладони и, справившись о здоровье Михаила и пожелав ему всех благ, сказал:

– Приехал... как его, Веямин... но не от московского хана, а от тверска.

– Не может быть! Он же боярин московского князя.

– Недовольный московским-то. От него сбег. Плох он, мол, для татар. Смуту сеет.

– Предал, значит, сучий сын!

– Просит ярлык у Мамая для тверска.

– О иуда! Как земля его носит? А Мамай?