– Мамай сердитый на Дмитряй.

– Знаю, что сердит. А Биби-ханум?

Аминь-багадур улыбнулся, сверкнув белизной зубов, - одно имя этой женщины поднимало его настроение; Михаил знал, насколько уважительно и любовно он относился к хатуне, ибо только благодаря её вмешательству ему удалось спастись от преследований эмира Могул-Буги.

– Он не сердит. Он его знает вот с такого, - Аминь показал вершок от земли.
– Он всегда был за Дмитряй. Мамай его слушает.

– Слушает-то слушает. Да на этот раз больно глубоко вражда-то у них зашла.

– Не печалься, Озноби! Ну их! Живи как я! Вольный казак.

– Спасибо, Аминь! Ты - молодец! Куда путь держишь?

– Хорезм пойду. Тохтамыш найду. Служить ему буду.

– А Мамай?

– Не хочу Мамай.
– Багадур нахмурился, опустив голову, и не сказал, за что обиделся на могущественного эмира.

– Далеко ведь до Тохтамыша-то.

Аминь улыбнулся.

– Аминь хорошо, когда едет, песни поет. Сам себе господин. Ежели не Тохтамыш, Аминь к Тимур пойдет. Тимур много денег дает. А Тимур не хорош... Э! Какая беда?
– Аминь-багадур небрежно взмахнул рукой.
– Мне до них дела нет. В аул поеду. Халима любить буду. Двух сынов мне растит. Казаки будут!

– Я рад за тебя.

– И я рад, - сказал Аминь, блеснув белизной крепких своих зубов, прижал руку к сердцу, расправил свои широкие плечи и добавил: - Желаю тебе скоро увидеть твой Халима и твой аул.

– Мой аул, - Михаил печально покачал головой.
– Спасибо, Аминь!

Глава тридцать восьмая

Оставшись одни, Ознобишин и Костка сели друг против друга. Михаил сказал:

– Недоволен Дмитрием Ворона. Это Аминь верно подметил. А уж коли недоволен, наплетет теперича невесть что. Уж его знаю! На клевету весьма горазд. Вот и озлобится Мамай на князя Дмитрия, лишит его ярлыка, пустит на него свою шальную рать. Горя будет на Руси много.

Подумав немного, Ознобишин добавил:

– Надобно нам все хорошеньче разузнать. Проведать.

– Как проведать-то?

– А ты вот покумекай! Мне, конешно, Вельямину на глаза показываться никак нельзя. Признает. А вот ты повейся вокруг, покрутись.

– Что ж, - согласился Костка, - покрутиться можно.

– Только не уехал бы раньше, чем мы узнаем про сговор.
– Михаил сплюнул себе под ноги.
– Обидно будет.

– Не уедет. Мамай на думу туг. Совещаться будет с мурзами да хатунью своею. А уж потом что-нибудь и надумает. Время много пройдет. Так что поожидает Вельямин-то.

– Хорошо, ежели так. Подождем и мы.

Как договорились, так Костка и поступил. Он легко разыскал юрту, в которой остановились приезжие русские. Два дня покрутился возле них, оказывая им мелкие услуги, подружился с попом Савелием, обжорой и пьяницей, и пригласил его к себе в гости. Поп охотно принял приглашение, потому что любил пображничать.

И вот одним сырым тусклым днем, когда не знаешь, куда деться от тоски и ненастья, и волей-неволей ищешь общения с другими людьми, Костка привел большого косматого попа Савелия к ним в курень и познакомил с Михаилом. Ознобишин представился Григорием Михайловым из Смоленска.

Ознобишин принял его, потому что надеялся: словоохотливый поп за пиалой хмельного поведает им что-нибудь тайное. Так оно и случилось. После выпитого горячительного, сытной баранины поп Савелий осовел, подобрел и замолол языком, как сорока. Человек он, видимо, был недалекий, болтливый и порассказал им такого, чего трезвый бы поостерегся.

Михаил слушал его жадно, сам не пил, только подносил пиалу с красной жидкостью ко рту и мочил губы да взглядом приказывал Костке подливать вина Савелию. Из рассказа попа он узнал: умер московский тысяцкий Василий Васильевич Вельяминов, благодаря чьим хлопотам он, Михаил Ознобишин, попал в татарскую неволю. Князь Дмитрий отменил должность тысяцкого, не желая оставлять такую большую власть в руках одного человека. Иван Вельяминов, мечтавший занять место отца, оказался не у дел; гордый и высокомерный, Иван Васильевич счел себя униженным, обойденным, не мог удовлетвориться тем, чем довольствовались другие бояре и брат его, окольничий Тимофей, и, наговорив с обиды князю Дмитрию дерзостей, бежал в Тверь с Некоматом-сурожанином, купцом. Тверской князь Михаил Александрович встретил его приветливо, ибо любая смута в Москве была ему на руку; кроме того, вести, привезенные Вельяминовым, тверской князь постарался сообщить всем недругам Москвы. А вести эти были о том, что московский князь подговаривает других князей объединиться против Орды и Литвы.

Князь Тверской, Михаил Александрович, люто ненавидевший Москву и сам желавший занять великокняжеский заветный стол, послал Вельяминова и Некомата в Орду, к Мамаю, чтобы эмир из первых уст услышал все неправды коварного московского князя, а сам, скоро собравшись, отправился в Вильно к зятю своему, князю Ольгерду.

– Так что теперя Дмитрию крышка, - уверенно заявил поп, сыто рыгая. Куды он против такой силы попрет? Ай не веришь?
– спросил он, глядя на задумчивого Михаила.

Поп Савелий подогнул под себя правую ногу, обутую в разношенный бурый сапог, расправил толстые плечи и заявил:

– А вот послушай. Рязанский с ним не пойдет, - он загнул на левой руке один палец.
– Новгородцы, псковичи тож, - загнул ещё два пальца, суздальцы разобижены им. Не пойдут и оне.
– Поп задвигал большим пальцем, торчащим над всеми другими, поджатыми внутрь ладони.
– Тверской ему тож не союзник.
– Загнул большой палец, и получился крепкий здоровенный кулак, покрытый короткими темными волосами.
– Глянь-ка! Вот где все. Никто не поддержит. Останется Дмитрий один. Один как перст! И Москве его конец. Пустота и разоренье.