От входа раздался злой надтреснутый голос:

– Все здеся сдохнем, как собаки. Правду говорил Карась. Сдохнем!

– Не каркай зря-то, - ответил кто-то молодым приятным голосом, и Ознобишину подумалось, что это сказал не иначе как юноша. Он с любопытством прислушивался к разговору. Сердитый голос ответил:

– Ничо-о, и ты закаркаешь. Ты тута с полгода, поди, а я, почитай, уже третий годочек камушки таскаю. Вот потягаешь с мое, и поглядим, игде ты будешь - тута или тама, в могилке на яру, игде нашего брата черви любят.

– Хватит тебе, Тереха!
– оборвал его ещё один голос, хриплый и глухой.

Неожиданно со двора, будто из-под земли, раздался глухой протяжный вопль.

– Вона! Легок на помине. Карась-то, - сказал Тереха.

В землянке сделалось тихо. Затаив дыхание, все прислушивались к тому, что делалось во дворе. Оттуда, однако, больше не доносилось ни малейшего звука.

– Что с ним такое?
– спросил Михаил.

– А вот посиди с его в яме-то. Тогда и скажешь.

– Ох, и нудный ты мужик, Тереха! Прямо нудный, - отозвался дядя Кирила.
– Что ж тута ругаться-то.

– Кто таков Карась?
– шепотом спросил Михаил дядю Кирилу, и тот ответил, что Карась - тверской мужик, раб, как и они, уже месяц сидит в яме.

– Не видал нешто? Тута недалече, у оградки садовой.

А Тереха ядовито, с раздражением заметил:

– Все тама будем. Вот попомни мое слово. Сгнием заживо. Живьем.

– Язык-то без костей - вот и мелет, - спокойно заметил дядя Кирила, а потом сказал Михаилу: - Ты на него не серчай. Уж шибко он злой, Тереха-то. Всех, кто у него были, - мать, отца, жену, брата - свели в Орду. Тута все и пропали. Живы ли, мертвы ли - ничо не знает. А Карась в яме сидит за побег.

– Как так?

– А вот так, мил человек. Перво раз бежал - помали! Палками бока намяли, жива места не оставили. Другой раз бежал - до самой степу, почитай, добег, - помали.

– Как же поймали?
– ещё больше удивился Михаил, весь обращаясь в слух: он ведь тоже задумал бежать и любопытствовал, как это делают другие и на чем попадаются.

– А вот как... есть-пить надоть?
– рассуждал дядя Кирила.
– Надоть. Как же без этого. Вот и зашел к пастухам спросить, а те его скрутили и выдали.

– Да откель они узнали, что беглый?

– По тамге. Все мы, милай, мечены. На руках у нас отметины жжены. Тута вот темно, не видать, а то бы тебе показал. А у тебя что же - нет отметины?

Михаил сказал, что отметины у него ещё нет.

– Погоди, милай, прижжут и тебе. Так уж у них заведено. Лошадям жжены метины ставют, скотине всякой и нам вот. Чтобы заметней было. У каждого бека своя тамга, чтобы не перепутать.

– У каждого бяка, - добавил на этот раз спокойным голосом Тереха. Кол им в глотку!

– Нам вот подковы на ладони нажгли. Концами вверх. А некоторые на щеках ставят али на лбу, чтобы издали видать, что меченый раб.

– Спите, черти!
– вскричал молодой голос.
– Завтра чуть свет подымут, окаянные!

– И то верно, - согласился дядя Кирила и, покрестившись, добавил: - С Богом, милай! Соснем маленько. Ужо дай развиднеется, тама сам углядишь.

На рассвете их поднял чей-то сиплый крик:

– Выходь, ишак! Работу давай!

– Сам ишак!
– огрызнулся Тереха.
– Кол тебе в глотку!

Тереха первым выполз из землянки, содрогнулся от утренней свежести, встал на ноги и потер руками свои голые грязные плечи. Он был одет в одни меховые штаны, ноги босы, из всклокоченных волос, давно не чесанных и не мытых, торчала солома. За ним стали выбираться на четвереньках и остальные рабы. Михаил Ознобишин выполз последним.

Рабы сбились в кучу, почесываясь и растирая плечи.

Появился их надсмотрщик, Амир, медлительный и важный. Он одет в шерстяной, до пят, халат и чалму, в правой руке держит посох с черным круглым набалдашником.

Подойдя поближе, Амир оглядел всех презрительно с высоты своего роста и сказал по-русски:

– Жри давай!

Вереницей потянулись рабы к поварне. Там в боковой глинобитной стене торчал крюк, а на нем висел черный котелок со слабо парившей, остывающей похлебкой. Тут же вертелась бело-черная тощая собака, с вожделением смотревшая на котелок. Тереха ударил её ногой под зад, и она, визжа, забилась между бочкой и стеной.

Рабы встали полукругом возле котелка, перекрестились, помолились, повздыхали. Дядя Кирила, высокий тощий человек, с впалой грудью и с совершенно седыми длинными волосами, достал из-за пазухи деревянную ложку, отер её о свои лохмотья, отхлебнул раз и передал ложку соседу. Так от одного к другому ложка перешла и к Михаилу. Тот тоже отхлебнул этого месива, проглотил и не понял, что съел: что-то скользкое и густое, как кисель, и совсем не соленое. Каждый из них только по три раза отведал этой похлебки.