Роя сапогами снег на заледеневшей брусчатке, зачарованный улишицей воин продолжал дико хохотать. Остановившиеся рядом дружинники и стражники с оторопью и страхом глядели на то, что творилось с их соратниками. Воин, что лежал у моих ног, резко, с хрустом, выгнулся грудью вверх, словно какая-то невидимая сила вдруг грубо потянула и приподняла его. А через мгновение изо рта несчастного брызнула желто-белая пена, с остатками недавно переваренного завтрака. Я чуть скривилась, когда несколько влажных комков попали мне на короткую дублёнку, но всё же сохранила самообладание.

За период ведовской практики мне приходилось лечить самые разные хвори. Поэтому на меня не только порой плевали и блевали, но пару-тройку раз даже испражнялись мне на сапоги, и не только по малой нужде.

Второй стражник, которого усадили на землю рядом с первым, тоже забился в судорогах и начал захлёбываться противной липкой пеной. Все остальные воители, ошарашенные происходящим, отпрянули в стороны. Зрелище и правда было жутковатым, особенно для непосвящённых обывателей: тела обоих стражников нещадно и судорожно выгибались вверх, слышно было, как противно хрустят суставы и позвонки в их телах. При этом из конвульсивно распахнутых до предела ртов обоих мужчин сначала вздувалось несколько пузырей, затем они лопались, и следом извергалась пенная масса с остатками пищи.

Я оглянулась на подъехавшего Кочебора.

— Ты можешь им помочь?! — громко спросил он.

В ответ я задала другой вопрос:

— Кто из них более опытный воин?

Десятник уставился на меня с сердитым ошеломлением. Но он быстро прочёл ответ на свой немой вопрос в моём пристальном требовательном взгляде.

— Жегло, сын гончара… по сноровистее будет… — чуть замешкавшись, с трудом ответил десятник и указал на воина, которому помогли слезть с лошади. Я тут же развернулась к Жегло и склонилась над ним.

— Мне нужно, чтобы вы его подержали, — произнесла я.

Рядом со мной тут же оказались трое мужчин, которые прижали Жегло к земле. Тот был довольно крепким, с хорошо развитой мускулатурой и при этом молод. А потому дружинникам пришлось поднапрячься, чтобы удержать его тело неподвижным.

— Голову ему держите, — велела я.

Рыжебородый воин, схватив голову смеющегося бедолаги, с ожесточением сжал пальцами лицо стражника. А я прошептала ему в лицо заговор, дунула в рот и туда же засыпала содержимое пузырька. Стражник закашлялся, захрипел, но смеяться перестал.

— Всё, отпускайте, — попросила я.

Как только стражника отпустили, тот повернулся на бок, продолжая сипеть и дёргать ногами.

— Дыши, дыши, Жегло, — приговаривала я. — Всё в порядке. Носом дыши — так легче будет. Давай же, Жёглушка ты наш… Всё… Вот та-ак…

Постепенно стражник пришёл в себя и посмотрел на меня шокированными мокрыми от слёз глазами. А за моей спиной продолжал задыхаться от пены другой воин.

— Звенислава, а с ним что? — спросил спешившийся Кочебор.

Я ничего не сказала, только вновь посмотрела в глаза десятнику. Тот поджал губы, повернулся к обречённому стражнику и подошёл к нему. Несколько раз вздохнув, собираясь с моральными силами и духом, десятник выхватил меч.

— Да простят меня боги и ты тоже, Милко… Ты был хорошим воином, хоть и трусоватым.

С этими словами, Коцел коротким ударом меча пронзил горло воина, и тот затих. Тёмно-алая кровь заструилась по снегу.

Над трактом вокруг нашего небольшого отряда повисла тишина, нарушаемая только свистом метели, да шорохом снега.

— Надо бы его похоронить по-человечески, — подумал вслух Кочебор.

— Напрасная трата времени, — прокомментировала я.

На меня тут же обратилось несколько непонимающих и даже возмущённых взглядов.

— Предлагаешь его тут бросить?!— разозлился десятник. — Воронам да волкам на съедение?

Я выдержала негодующий крик и взгляд десятника. Опустила взгляд, тихо вздохнула и покачала головой.

— Дело твоё — ты здесь принимаешь решения, Коцел. Токмо мы время потеряем, а могилу его улишицы всё равно разроют и разорвут тело на части — от такого пира они ни не за что откажутся. Зато точно отстанут от нас и на обратном пути вряд ли станут ещё раз одолевать — будут заняты делёжкой и борьбой за самые лакомые куски.

— Ярость Сварога! — воскликнул впечатлённый моими рассуждениями Кочебор. — Звенислава! Я только что своими руками своего же земляка прирезал! Я его отца и мать знаю! А ты… А ты о нём так говоришь, словно он скотина какая-то, которую не очень-то и жаль!

— Наша жалость ему без надобности, прибереги её для родителей Милко, — проворчала я. — Токмо мы можем аль только Милко оплакивать, по возвращению в острог, аль ещё неведомо скольких! Повторяю: его тело, как бы жестоко это не звучало, отвлечёт улишиц, да и другую нечисть.