Скорая помощь приехала быстро. Марандина, Гулю, меня и ещё двоих бедолаг погрузили в машину и увезли в больницу. Там нас промыли со всех сторон, накололи во все места, и к вечеру мне стало лучше. Часов в шесть всех нас, кроме Гули, у которой появились проблемы с почками, перевели в отдельный одноэтажный корпус больницы. В большой палате я обнаружила восьмерых девчонок из нашего класса, которые радостно сообщили мне, что в корпусе находится весь 9 «а».

Оказывается, после того, как нас забрали в больницу, остальные разбежались по домам, но буквально за два часа всех, включая обсерваторских, выловили и свезли в больницу, изолировав, на всякий случай, в отдельном корпусе, объявив строгий карантин. Родителей к нам не пускали, разрешили только передать домашнюю одежду (больничных пижам и халатов на всех не хватало) и строго диетические продукты. Кормили нас кипячёным молоком, которое почему-то наливали в суповые тарелки, и белым вкусным хлебом. Кстати, в том году с прилавков магазинов полностью исчез белый хлеб, который появился только после того, как Советский Союз стал закупать пшеницу у Канады и США, поэтому белый хлеб тогда считался не меньшим деликатесом, чем чёрная икра.

В больнице нас продержали чуть больше двух суток, так ничего и не выявив. Может быть, нас задержали бы и на более длительный срок, но уж больно мы надоели медперсоналу своим поведением. Мы дико шумели, бегали по коридору, мальчишки ночью пытались влезть в нашу палату через окно, но их застукала дежурная медсестра – короче, вели себя так, как и положено детям старшего подросткового возраста, освободившимся, наконец, от опеки родителей и учителей. В результате от нашего гвалта головы заболели у врачей и медсестёр, и главный врач больницы распорядился выписать нас к «чёртовой матери» на третий день нашего весёлого пребывания под строгим карантином.

Поскольку выписка была неожиданной, мы как были в домашней одежде и домашних тапочках, так и пошли по городу большой весёлой компанией, ловя на себе недоумённые взгляды прохожих, что только повышало градус нашего веселья. С песней:

мы гурьбой подошли к школе, на крыльце которой стоял новый директор. Мы весело с ним поздоровались, ожидая, что и он обрадуется встрече с нами, но Владимир Александрович хмуро заявил:

– Вам-то трын-трава, а знаете, как мне за вас влетело! Теперь у меня голова болит.

Только тут мы осознали, что произошло что-то из ряда вон выходящее. Оказывается, в нашем классе даже пол вскрывали в поисках отравляющего вещества, но так ничего и не нашли. Правда, говорили, что на последних партах вроде бы был рассыпан какой-то белый порошок, который ребята просто смахнули, когда пришли на первый урок, но никаких следов порошка следователи не обнаружили. Испарился, наверное. Так это происшествие и осталось нераскрытым – то ли это была диверсия, то ли кто-то из класса решил «пошутить» и таким образом устроить незапланированные каникулы. Как бы то ни было, на почве этой повальной головной боли мы крепко сдружились, а Владимир Александрович чуть не сменил своё директорское кресло на скамью подсудимых. Агафье Максимовне, нашей новой классной руководительнице, тоже бы влетело по первое число, но, слава богу, серьёзных последствий для здоровья «потерпевших» это происшествие не имело.

Поначалу маленькую некрасивую химичку Агафью Максимовну Цой мы не признавали. Преподавателем она была неважным, и на уроках мы демонстрировали ей полное своё пренебрежение. Однако после первого же похода в горы мы прониклись к ней уважением. Агафья Максимовна была разведена и одна воспитывала восьмилетнюю дочку, которую не с кем было оставлять дома, вот она и брала её с собой во все походы, которые сама и организовывала. Её малышка вела себя примерно, как и подобает дочери педагога, и с недетским упорством карабкалась в гору, не отставая от остальных.

Лично я до базы Туюк-су, которая находилась на границе ледника, дошла с огромным трудом, да и то только потому, что на полпути мой рюкзак взвалил на себя Владимир Александрович. Мне было и неловко за свою слабость, и приятно ощутить на себе внимание любимого директора. Правда, на следующем перевале мне пришлось убедиться, что в джентельменстве Владимира Александровича не было ничего личного: он взвалил на себя ещё и рюкзак Эдика Киршбаума, который, как и я, карабкался к вожделенной цели из последних сил.

После пятого перевала я поняла, что последние силёнки покинули меня, и спросила:

– Далеко ещё?

– Да нет, за этой горкой, – ответил мне Петя Барковский, которому я искренне поверила, ведь он, обсерваторский житель, знал эти места наизусть.

За «эту горку» я перевалила с возросшим энтузиазмом, но за ней появилась следующая, а за следующей ещё одна, и каждый раз Петька уверял меня, что база вот-вот появится из-за гребня. Я уже решила, что база – это такой альпинистский прикол, но за восьмым перевалом моему измученному взору открылась чудесная картина: три деревянных домика, в одном из которых уютно и призывно горели два окна. Казалось, что домики совсем рядом, но это был оптический или, скорее, психологический обман. К крутой лестнице самого большого домика я уже почти ползла по-пластунски, а по лестнице поднималась на четвереньках.

Этот домик оказался клубом, в торце длинного зала которого находилась невысокая сцена, а в зале вместо стульев стояло два ряда железных кроватей. В проходе между кроватями жарко горели две печки-буржуйки. Я рухнула на ближайшую кровать, и в голове у меня огромным транспарантом развернулась одна очень короткая мысль: «Что б я, да ещё хоть раз!». Сашка Дубровин стащил с моих бесчувственных ног пудовые, насквозь промокшие ботинки и носки.

Сделал он это не от большой и чистой любви, а из чувства сострадания, потому что на меня без слёз смотреть было нельзя. Ботинки Сашка поставил у подножия печки, а носки положил на саму печку, где уже исходило паром не меньше дюжины таких же мокрых носок. Или носков? Ладно, неважно. Главное, что все эти носки не только быстро высохли, но и успели местами подгореть – славно были буржуйки натоплены!