Несколько сложнее было дело семейства Жеребцовых. Младшие сыновья статского советника Дмитрия Жеребцова – Михаил и Андрей, находящиеся с семьей за границей, обратились с всеподданнейшим прошением о разрешении им возвратиться в Россию и поступить на службу «с тем, чтобы им дозволено было следовать римско-католическому исповеданию, в котором они воспитаны с младенчества матерью их, урожденною Дорер», которая незадолго до этого скончалась. В III отделении закипела работа. В Министерстве внутренних дел и в администрации Тверской губернии, дворянами которой являлись Жеребцовы, навели справки и оказалось, что отец семейства и все его отпрыски (Александр, Петр, Николай, Михаил и Андрей), «быв прежде православного исповедания, в 1836, 1837 и 1838 годах, по убеждению жены первого и матери последних, присоединились к католической церкви». Вскоре, продав имение, Жеребцовы удалились за границу, где прожили дольше установленного пятилетнего срока, за что должны были «подвергнуться законной ответственности», как и за отступление от православия. Высочайшее повеление гласило, «дабы Жеребцов и сыновья его немедленно возвратились в Россию».

Исполнить волю императора немедленно Жеребцовы не смогли из-за недостатка денежных средств и расстроенного здоровья отца (он так и умер в Италии). Когда же наконец, в августе 1849 г., Михаил и Андрей очутились в Петербурге, старший из них вновь испрашивал позволения вступить в службу. Шеф жандармов, генерал-адъютант А.Ф. Орлов, «имея в виду засвидетельствование посланника Бутенева о похвальном его поведении входил о том со всеподданнейшим докладом, но Высочайшего соизволения на сие не последовало». Последний документ дела датирован 15 декабря 1851 г. – католику Михаилу Жеребцову так и не удалось устроиться на государственную службу, даже в Восточной Сибири. [92]

Еще строже подходили к проблеме, когда «отпадение от православия» приобретало массовый характер. Так в 1836 г. помещик Минской губернии Клавдий Мирский обратил в католичество своих крестьян -188 душ! Мирский «обнаружил самые нелепые религиозные заблуждения и превратные о своих обязанностях понятия, которые показывают в нем расстройство ума» [93] , и решено было удалить его в Вятку под врачебный и полицейский надзор. Затем в течение нескольких лет III отделение ходатайствовало перед Николаем I и перед архиепископом Минским и Бобруйским Антонием о возвращении Мирского на родину. В 1841 г. было получено разрешение вернуть Мирского на прежнее место жительства, «обязав его подпискою, чтобы крестьяне его не совращались из православия» [94]

Интереснейшая информация содержится во всеподданнейших отчетах, которые политическая полиция, по примеру других учреждений, ежегодно (с 1826-го по 1869 год) представляла государю. Во второй части этих отчетов – нравственно-политических обзорах – находят отражение важнейшие проблемы политической и общественной жизни, и среди них немалая роль отводится вопросам, связанным с «духовным ведомством», которое несомненно оказывало огромное влияние на «расположение умов» – главный предмет наблюдения политической полиции. Судя по отчетам, более всего III отделение заботило положение дел в «возвращенных от Польши» губерниях, и в самом Царстве Польском, население которого вызывало постоянные подозрения в неблагонадежности, особенно после восстания 1830–1831 гг. «Ксендзы, – говорится в отчете за 1844 год, – под предлогом защиты будто бы потрясаемой католической веры, поддерживают в поляках прежний национальный дух, тем сильнее, что действуют именем религии, к которой католики привержены до энтузиазма» [95] .

Католическому духовенству Царства Польского в отчете за 1842 г. посвящен специальный раздел, где с тревогой указывается, что «из всех классов польского общества ни один столько не враждебен России, как духовенство, которого власть тем опаснее, что служители церкви находятся в непосредственном и ежедневном соприкосновении с народом». Самое любопытное, что «злокозненной» деятельности ксендзов III отделение предлагало противопоставить отнюдь не крутые меры, но средства кроткие, «состоящие в скромном и ласковом обращении с духовными лицами, в изъявлении им всех возможных знаков уважения и в денежных пособиях, которые докажут, что правительство входит в их положение и отнюдь не преследует ни их самих, ни их религии» [96] . Допускавшиеся по отношению к католикам «перегибы» строго осуждались «высшим надзором». Помещики Гродненской губернии братья Четвертинские просили Министерство внутренних дел о разрешении возвести в принадлежащем им имении часовню над прахом матери, согласно последней воле покойной. Князья Четвертинские неизменно «оказывали непоколебимую приверженность к законному правительству», отец их был убит в 1794 г. в Варшаве за приверженность к России. Генерал-губернатор края поддержал ходатайство, а Синод его отклонил, усмотрев в сооружении католической часовни среди православного народонаселения соблазн. «Отказ Синода в исполнении обета детской любви», – подчеркивалось в отчете, – «произвел печальное и невыгодное впечатление на общественное мнение» [97] .

Серьезные опасения среди католического населения Западных губерний возникали в связи с политикой правительства, направленной на «воссоединение» униатов с православной церковью. После разделов Польши униатской церковью ведала Римско-католическая коллегия в Петербурге, а с 1828 года – особая Униатская коллегия. В связи с начавшейся в 30-е годы XIX века ликвидацией униатской церкви (завершена в 1839 году; в Холмской епископии – в 1875 году) в 1837 году она была подчинена обер-прокурору Синода. Причем, если на священников и простой народ униатского исповедания это распоряжение властей, как доносили III отделению, «решительно не произвело никакого действия», то католическое духовенство было крайне обеспокоено, считая, что следующим шагом русского правительства может быть «присоединение волею или неволею и самых католиков к православной церкви». Учитывая влияние ксендзов на умы своей паствы, политическая полиция то и дело ожидала беспорядков, т. к. «мысль сия значительно уже распространена ими особенно в Белорусских губерниях, где она составляет почти общий предмет толков, даже в кругу самых образованных людей» [98] .

Кроме того, «высший надзор» доводил до сведения императора и факты произвола местной администрации по отношению к «воссоединенным» униатам, искажающие волю верховной власти и «порождающие беспрерывный ропот и жалобы». Известия о различных злоупотреблениях вызывали неблагоприятные для России толки за границей, что, естественно, тревожило политическую полицию. В 1845 г. в Париже появилась некая полька, «разгласившая, будто бы она была игуменьею базилианского (униатского – М.С., Е.Щ.) монастыря в Минской губернии». Упорствующих в своей вере монахинь якобы отправили под арестом в Витебск, где подвергли жесточайшим истязаниям, «мучали, многих убили, некоторых предали любострастию солдат и у 8 монахинь выкололи глаза!» [99] III отделение утверждало, что это гнусная клевета, но вместе с тем обращало высочайшее внимание на то, что «невежественное и даже жестокое обращение местных чиновников с присоединяемыми» придает этим домыслам некоторую достоверность.

Высшая полиция не обходила молчанием и другие сложности, возникавшие во взаимоотношениях православной церкви с иными христианскими конфессиями. В начале 40-х годов между лифляндскими крестьянами-протестантами стали распространяться слухи, что, если они примут православие, правительство наделит их казенными землями. Никакие разъяснения о независимости получения мирских выгод от перемены веры не помогали, среди крестьян возникали беспорядки, остзейское дворянство было недовольно, считая происходящее следствием происков православного духовенства. III отделение затруднялось делать однозначные выводы, но советовало, не останавливая этот порыв, не «содействовать оному».