Долго писал царь. Многое накопилось, а доверить свои чувства мог только бумаге. Крик вырывался из души и застывал неровными буквами, словно слезы, замерзающие на морозе. Писал, как тело не слушалось его, как удивлялся, что в помещении было светло от стеклянных трубок, в которых не было огня. Как набежали в подвал люди и таращились на него, боясь подойти. Сетовал, что должного ему, царю, почтения не оказывали, как в былые времена. Делился, как вышел в свой город и стоял, привыкая к себе и к миру. Глаза его везде на стены с окнами натыкались: и не только на те, что у земли, а и на те, что на большой высоте, под облаками. Как будто был он в огромной комнате без потолка и чувствовал себя муравьем или иной ничтожной тварью.

«Не полюбилось то мне, по душе скажу, давили на меня громады сии. Зело тошно себя ничтожным видеть, когда я положением своим и ростом над всеми возвышаться привык. И вздумалось мне во дворце моем побывать. В мыслях себя в оных покоях видел. Да отвык, что не можно, где пожелается, там и быть, как на том свете. На Земле, помнишь, ежели поспеть куда изволишь, итти надобно. Зело скучно того ради ногами двигать, токмо кости гораздо болят. Но не без сумленья мне, как доселе, в прежней жизни, не чаял, как то нудно. Все в памяти витало, как, телом не отяжеленный, быть мог, где задумал.

Что увидел далее – потрясло меня до самого нутра! Чудища с квадратными глазами, на мягких колесах, катились по надобностям своим, токмо урчали злобливо. Дух подле них тяжелый был, и от иных серый дым под колесами бился. Внутри чудищ люди сидели, и так покойно, будто привычно им. Я им чуднее показался, чем двигающиеся твари. На меня пялились и пальцами тыкали. Понял я, что правят они металлическими конями заместо лошадей. Любопытство во мне взыграло. Не утерпел, встал на пути, чудище передо мной завизжало, и из бока у него вылез кричащий человек.».

Усмехнулся Петр в усы, вспомнив встречу с Толиком, и писал дальше о нем и об ученом Поводушникове:

«Тоже Данилычем оказался, как Алексашка. Только где ему до друга моего грешного. Того черта мне зело недостает. Его и тебя, душа моя. Один я здесь, как старый дуб среди убранного поля. Бродят все вокруг, дивятся, какой он старый и могучий, от непогоды под ним жмутся, а об одиночестве его и не думают. Была бы ты со мной али хоть Алексашка, и вместе б на новую жизнь смотрели».

Петр горестно сдвинул брови и по привычке ткнул ручкой в несуществующую чернильницу. Затем досадливо скривился и продолжил писать дальше.

«Зело скушно языком молоть! Отвык, что не волен мысли свои и чаяния в чужую голову вложить, как на том свете. По загробной привычке мнилось, что коли подумать, так уже и поймут! Нет, не слышат, сукины дети! На Земле говорить надобно – губами шевелить и языком. Сильно это делу мешает! Надо все нутряные мысли наружу выговаривать! Да и тогда понимают все как-то по-иному. А иные без конца мелят и мелят!».

Остановился Петр на минуту и удивился, что письмо получилось большое, а он еще и половины не сказал. Вспомнил, как всегда второпях черкал что-то на бумаге для жены, никогда не имея времени на подробный рассказ. Но ведь тогда рядом были друзья, соратники. Все его думы и чаяния доставались им. Теперь же только с бумагой он и мог поделиться.

«Питербурхская крепость ныне Петропавловской зовется. Помнишь итальянца Трезини – все руками махал и из-за денег со мной спорил? Докончил он собор-то. В нем мы с тобой, родная, вместе лежим. Вернее, ты лежишь, а я тут к новой жизни привыкаю.».

Вспомнилось, как облюбовал он остров для крепости. Как 16 мая 1703 года заложил здесь первые бревна и назвал место сие Санкт-Питербурх. В то время шла война со Швецией, и хоть и взяли городок Ниеншанц с хорошо укрепленной крепостью, все же угроза от врага оставалась очень серьезной. Необходимо было защищать земли, отвоеванные в ходе Северной войны. Чтобы спокойно строить новый город, необходимо было запереть Неву на подходах к нему. Для того и решил он отстраивать сильную и хорошо укрепленную крепость. Сам принимал участие в разработке ключевых позиций, смотрел, как врывали заостренные колья в землю, как насыпали валы. В помощь привлек француза Ламбера. Это он разрабатывал план первой, деревянной, крепости. Простояла она три года, а затем стали ставить каменную. К тому времени уже обустроились на новом месте и легче стало доставлять необходимое. Толково была крепость задумана. Защищена и с воды, и с суши. В случае нападения врага все могли внутри укрыться. В углах, по всем фортификационным правилам того времени, возводили бастионы, куртины (то есть стены) ставили по 9–12 метров высотой. Перед куртинами построили равелины – треугольниками, выдававшимися вперед, – для защиты стен и обстрела противника с двух сторон.

«А пушка на Государевом бастионе все палит в полдень. Обычай сей я завел, дабы извещать о поднятии воды, а купно подавать сигнал о начале и окончании работ.

Токмо взошедши в крепость, я пальбу по случаю своего прибытия не услыхал!

Ныне у страны нашей иной капитан!

Город наш не узнать! Помнишь Адмиралтейство, корабельную верфь, где я все время пропадал, и ты меня корила, что про еду забываю? Сколько славных кораблей уходило там в воды Невы! Не признать сии места. Канал, по коему лес сплавляли, ныне Конногвардейский бульвар. Где верфь была – Адмиралтейство со шпилем и колоннадой. Помнишь наш Летний сад? Сколько машкерадов с салютами, забав и потех учинено было! Сколько заморских гостей дивилось на беседки и статуи! Как смеялись с тобой, когда голландский посол напился и мукой обсыпанную девку принял за мраморную.