“Мне нада эта трогать! – кричал. – Коли гладкая – знашит, статуя!”

“Хрен голландский! – наши тогда ржали. – У нас все девки гладкие!” – И поили его опять.».

Петр задумался, вспоминая, как выбрал место для Летнего сада. Ранее там располагалась мыза шведского майора Канау. Петр еще шутил, что у этого канальи нюх на хорошие места! При мызе был разбит сад, фрукты из которого доставлялись на его царский стол. Петр сам нарисовал план и отписал в Москву, чтобы из Измайлова свозили деревья и кусты, всякие цветы, и не помалу, особливо тех, кои пахнут. Сад разрастался, и к 1710 году, когда начали строить Летний дворец, его территория оградилась Лебяжьим каналом, и он стал главным украшением города. Дворец с трех сторон окружала вода, давая возможность лодкам причаливать прямо к его стенам. Кроме того, под его фундамент подвели трубу, в которую спускали отхожие продукты. Систему похожую Петр подсмотрел в Англии, подивился ее простоте и задумал применить по возвращении, сделав таким образом у себя теплый туалет.

«Погиб сад при наводнении, – писал царь дальше. – Ни деревца, что сажал! Все волной смыло! Ныне новое насажено, токмо, как нелюбимое дитя, некому приголубить. Уход будто есть, да не по душе, статуи белыми скелетами светятся. Каждую помню – откуда привез, где заказал, сколько платил. А фонтаны? Двадцать штук при мне и до пяти десятков опосля меня! Мню, таковой красоты и во Франции было не сыскать! Сгинулo все от невской стихии, а может, Безымянный Ерик осерчал, что его Фонтанкой нарекли, и оные фонтаны порушил. Гаванец засыпали, и дворец наш Летний ныне токмо с двух сторон водой окружен, на шлюпку с него более сесть не сподобно.».

Защемило сердце Петра, когда входил он в свой Летний дворец. Не услышал он там родных голосов, зато увидел много посетителей и туристов. Вспомнил, как входил в первую приемную, а там уже толпились люди. Ждали – кто доложить, кто пожаловаться, а кто и за наказанием.

«Ныне встречен был токмо парсунами тех, кои служили мне. И тех, кого я жаловал и кого казнил.

Все им простил и забыл! И некому в секретарской приказ мой получить, токмо шахматы стоят в порядке, да никто фигуры не движет. Того чуднее показалось мне в спальне кровать свою узреть; китайское одеяло будто вчера мое тело принимало. Китайская работа прочнее оказалась, чем то, над чем отец с маткой потрудились. За три века не сгнило. Помнишь, как я все горячим любил? Того для окно повелел прорубить из поварни в столовую, чтоб пища не простыла по дороге. Окно открыто, а подать в него нечего. Никакими яствами нижняя поварня меня не порадовала, и порядок таков, коего никогда добиться от поварихи не мог. Боле всего удивило, что возле моего отхожего места народ толпился, не отогнать. Зело всем чудно, что царь, как простой человек, нужды имел.

А дворец наш Зимний внутри чужой храмины стоит. Токмо шесть комнат от всего и осталось. Их показывают и за нашу жизнь выдают. Озлился я, и вспомнился последний день и думы горькие о тебе и гниде этой Вилиме Монсе. Чем прельстил тебя сей сладкоголосый прыщ?! Его любовные утехи моим предпочла! По бабьей своей слабости удумала, что на красоту твою польстился, а не терзался тщеславными мыслями возвыситься, овладев императрицею! Не он ведь, я тебя возвысил из грязи! Как ты охнула, увидав его отрубленную голову! И такой тогда страх в твоих глазах зажегся, что укрепился я в прелюбодействе твоем! Порешить тебя хотел! Беды бы наделал, кабы не болезнь!

А и сам виноват! На одни и те же грабли дважды навернулся! Сестрица его змея была, пошто другой гниде приют давать!».

Петр хотел взять свечу и поднести поближе к написанному, да только хватанул рукой воздух. Плюнул в сторону, сетуя на свою забывчивость, и, поднеся письмо к лампе, перечитал:

«Да что поминать! Многократно об том меж нами говорено! Простил уж тебя на том-то свете! Там нам очи на все открывают, и зрим мы далее земного!

Хочу токмо сказать, что город наш красавцем стал, что нам и не мечталось! Прошпекты прямые, соборы величественные, площади, дворцы, набережные. Леса в округе порублены, болота высушены, домов громады! Народищу – сколько ты за всю жизнь свою не повидала! Ей-ей, слезу у меня прошибало, что не зря, выходит, все наши муки, пот и слезы пролиты были! Не зря людские кости вместе со сваями в грунт врастали и ныне красоту эту подпирают. Не зря ломал я косность и упорство боярское, чтоб слава о городе нашем на весь свет гремела!».

Президент поручил администрации заниматься всеми организационными вопросами, связанными с нуждами ожившего царя.

– У нас весь бюджет трещит по швам, – жаловался дома глава хозяйственного отдела Николай Арсеньевич. – Легко указания давать: выделить средства на содержание Петра и его окружения. Я сам – с радостью бы! Петр Алексеевич – мой любимый исторический персонаж! Но где денег взять? – поглядывал он на молодую жену Илону, которая собиралась куда-то и выбирала, что надеть.

При последней фразе она поморщилась, так как слышала ее от мужа чаще, чем хотела бы. Она, отдавшая ему свою молодость и красоту, надеялась, что взамен не будет ни в чем отказа. И когда слышала от своего пожившего счастливца эту фразу, искренне изумлялась.

– Ты всегда так говоришь! – и сейчас, приподняв брови, отозвалась Илона, определившись с нарядом и любуясь на себя в зеркале. – Ну как? – повернулась она к мужу.

– Умопомрачительно! – ответил он, думая о своем и прокручивая в голове сегодняшнее совещание: «Вы, – говорит, – не понимаете, что внимание всего мира обращено на нашу страну? Весь мир, – говорит, – знает, что Петр Великий ожил. Телевизионные компании всех стран предлагают огромные деньги за минуту интервью с ним. Изыщите средства, – говорит, – чтобы он ни в чем нужды не имел».