А всё остальное тело — любовь. Душа противоречила природе: хотелось окунуться с головой в этот тёмный омут, захлебнуться в нём, забыть о безопасности напрочь, но быть счастливой. Вот только это как наркотик — после кайфа придёт серая реальность и разобьёт все лживые надежды на нормальную любовь.

Теперь я поняла , что за игру вёл со мной Инграм.

Он загонял меня в клетку, я старалась выбраться, но лишь проглатывала свой же хвост. Где-то внутри заливалась слезами от боли и досады, пока снаружи подчинялась чужой воле и взъерошивала белые волосы.

Я пришла за ответами, но была вновь опрокинута во тьму... глубокую, вязкую, безжалостную. Та подчинила, впитав меня всю без остатка. И без остановки принуждая быть использованной, разбитой, презираемой.

Инграм в последний раз силой дёрнул меня за волосы, настолько близко прижавшись губами к уху, что я почувствовала их шереховатость.

— Для меня нет глаз милее твоих, полных ужаса.

И ушёл, бросив меня полураздетой и в крови.

_____________

? «Давид с головой Голиафа» Караваджо.

— Ещё раз, сын мой. Господь обязательно тебя услышит.

Отчаяние забралось в глотку безжалостно и быстро. Я, ещё совсем маленький мальчик, был на грани истерики: дрожал, кусал до крови онемевшие губы, совершенно ничего не соображал от боли и слёз.

Господь услышит? Или Он оглох?

Пальцы тряслись настолько сильно, что я с трудом сжал тоненькую ткань брюк, которые абсолютно не спасали от холода каменных плит. Не помогало собраться с мыслями. Ничего не помогало. Они разбегались, как множество пауков, которых я не так давно выпустил на свободу перед всеми девочками-сиротами. Ну и визга было! Такие же крики раздавались в моей голове — не мольбы о помощи, о безутешный смех безумца. Ужасно болели разбитые коленки после того, как меня с силой затолкали в церквушку, чтобы «изгнать мелкого беса».

Мучил крыс.

Приставал к детям.

Подбивал на плохое.

Наводил страх и жуть.

Вёл себя слишком странно.

И... отвернулся от Бога.

Точнее Он от меня.

— Отец Небесный... — я зажмурился, пытаясь сконцентрироваться на сдохшей букашке возле ног святого отца. — Я-я прихожу к Тебе в молитве, осознавая всю свою греховность...

Зубы отбивали чечётку, язык поворчивался с трудом, слова выходили зажёванными, непонятными. Очередная попытка — дай Бог, вновь не сорванная. Тело пробила крупная дрожь, холод дошёл до костей, мокрая одежда неприятно липла к ослабевшему телу. Боковым зрением я следил за ведром, отложенным священником, ведь тот уже несколько раз облил меня святой водой. Та попадала в нос и заставляла заходиться в диком кашле, оставлявшем кровь на ладонях.

Наказание — хуже не придумаешь.

Воспитательницы привели меня сюда в надежде найти в моей реакции дьявольские проблески, искоренить демоническое поведение, изгнать злых духов. Сидя неподалёку на скамейке, они шептались и над чем-то тихо хихикали без задней мысли о том, что стены старой церквушки хорошо разносили звук, и я прекрасно всё слышал.

«Смотри, у него уже кровь появилась. Наконец-то дурь выходит!»

«А как у него руки трясутся! Черти боятся святой воды».

«Хорошо, что нас наконец-то приняли, и мы срочно повели его на искупление. Иначе наши бедные детки могли ещё больше пострадать...»

«Рожают таких уродов, а нам потом жить с ними. Такое чадо отвратительное».

«Дай Бог нам сил».

Бог... А Он есть? Он примет мои грехи? Простит?

Или тот ад, где я жил, и есть Его наказание?

Я скулил, как собака, и всхлипывал, не в силах сдержать горечь, остервенело вгрызавшуюся в сжавшееся сердце. Я ненавидел всё святое, ненавидел мир, ненавидел всех людей, так глупо верующих во что-то доброе. В моё искупление...

Я сам в себя не верил.

— Прости все мои грехи, — мысли всё сильнее превращались в кашу, туго растекаясь по утомлённому сознанию. Я понял, что снова спутал слова: — Боже, во имя Сына Твоего Иисуса Христа, прости все мои грехи...

Ледяная вода заставила раскрыть в ужасе глаза и стиснуть зубы в попытках остановить надвигающуюся истерику. О, как же хотелось, чтобы всё кончилось! Я не был уверен, что молитвы помогут стать мне добрее и избавят от наводящего зла, но я был готов сдаться. Тонкие стены контроля ломились под обжигабщими волнами воды, маленький сломанный мальчик съеживался где-то в глубинах сознания — не трогайте меня, священники и воспитательницы. Не трогайте, прошу! Оставьте меня в покое! «Я больше так не буду!» — хотелось надрывно кричать мне и топать ножками, как малое дитя.

Но бесполезно.

Как Бог не слышал меня, так и другие не вникали в мои слова.

Для них я грешник, ничего более.

Святой отец пробасил что-то на латыни и вновь плеснул жидкость в моё замершее лицо.

— Ещё раз, сын мой. Господь ждёт.

— Извините, пожалуйста, за мою бестактность и прямолинейность, господин, но я знаю, как избавиться от Фрэнсиса Коллера.