Добавление к сопромату
вернуться

Еременко Александр Викторович
Шрифт:

Репортаж из Гуниба

Гуниб — село и гора в Дагестане, последний оплот Шамиля, имама, предводителя горского освободительного движения, который после двадцатипятилетней войны, чтобы спасти народ от полного истребления, добровольно сдался здесь в плен фельдмаршалу князю Барятинскому. Петровск-Порт — современная Махачкала. Газават — священная война мусульман, айгешат — портвейн.

«Куда ведет тебя свободный ум». И мой свободный ум из Порт-Петровска, хотя я по природе тугодум, привел меня к беседке шамилевской. Вот камень. Здесь Барятинский сидел. Нормальный камень, выкрашенный мелом. История желает здесь пробела? Так надо красным, красным был пробел. Он что ли сам тогда его белил? История и это умолчала. Барятинский? Не помню, я не пил с Барятинским. Не пью я с кем попало. Доска над камнем, надпись, все путем. Князь здесь сидел. Фельдмаршал. Это ново. Но почему-то в надписи о том, кто где стоял, не сказано ни слова. Да, камень где Барятинский сидел… Любил он сидя принимать (такое прощается) плененных — масса дел. Плененные, как самое простое, сдаваться в плен предпочитали стоя, наверно, чтоб не пачкаться о мел. Один грузин (фамилию соврем, поскольку он немножко знаменитый) хотел сюда приехать с динамитом. Вот было б весело, вот это был бы гром! Конечно, если б парни всей земли с хорошеньким фургоном автоматов, да с газаватом, ой, да с айгешатом, то русские сюда бы не прошли. К чему я щас все это говорю? К тому, что я претензии имею. Нет, не к Толстому, этим не болею, берите выше — к русскому царю. Толстой, он что? Простой артиллерист: прицел, наводка, бац — и попаданье: Шамиль тиран, кошмарное созданье, шпион английский и авантюрист. А царь — он был рассеян и жесток. И так же, как рассеянный жестоко вместо перчатки на руку носок натягивает, морщась, так жестоко он на Россию и тянул Восток. Его, наверно, раздражали пятна на карте или нравился Дербент. Это, конечно, маловероятно, хотя по-человечески понятно: оно приятно, все-таки Дербент! — В Париже скучно, едемте в Дербент… Или: — Как это дико, непонятно — назначен губернатором в Дербент!

«На холмах Грузии лежит такая тьма…»

И. М.

На холмах Грузии лежит такая тьма, что я боюсь, что я умру в Багеби. Наверно, Богу мыслилась на небе земля как пересыльная тюрьма. Какая-то такая полумгла, что чувствуется резкий запах стойла. И кажется, уже разносят пойло, но здесь вода от века не текла. — Есть всюду жизнь, и здесь была своя. Сказал поэт и укатил в Европу. Сподобиться такому автостопу уже не в состоянье даже я. Неприхотливый город на крови живет одной квартирой коммунальной, и рифмы не стесняется банальной, сам по себе сгорая от любви. И через воды мутные Куры, непринужденно руку удлиняя, одна с другой общается пивная, протягивая «ронсон» — прикури! Вдвойне нелеп здесь милиционер, когда, страдая от избытка такта, пытается избавиться от факта не права-нарушения, — манер… Я от Кавказа делаюсь болтлив. И может быть, сильней, чем от «Кавказа». Одна случайно сказанная фраза сознанье обнажает, как отлив, а там стоит такая полумгла, что я боюсь, что я умру в Багеби. Наверно, Богу мыслился на небе наш путь как вертикальная шкала. На Красной площади всего круглей земля. Всего горизонтальней трасса БАМа. И мы всю жизнь толчемся здесь упрямо, как Вечный Жид у вечного нуля. И я не понимаю, хоть убей, зачем сюда тащиться надо спьяну, чтобы тебя пристукнул из нагана под Машуком какой-нибудь плебей.

«О чем базарите, квасные патриоты?..»

О чем базарите, квасные патриоты? Езжайте в Грузию, прочистите мозги. На холмах Грузии, где не видать ни зги, вот там бы вы остались без работы. Богаты вы, едва из колыбели, вот именно, ошибками отцов. И то смотрю, как все поднаторели, кто в ЦэДээЛе, кто в политотделе… Сказать еще? В созвездье Гончих Псов. Но как бы вас масоны ни споили, я верю, что в обиду вас не даст Калашников, Суворов, Джугашвили, Курт Воннегут, вельвет и «адидас»!

Реплика в полемике

Сестры, память и трезвость, когда бы я знал вашу мать, я бы вычислил вас ни с того, так с другого конца. Впрочем, что тут, действительно, думать и копья ломать? Мы же знаем отца.

Сонет

Как хорошо у бездны на краю загнуться в хате, выстроенной с краю, где я ежеминутно погибаю в бессмысленном и маленьком бою. Мне надоело корчиться в строю, где я уже от напряженья лаю. Отдам всю душу октябрю и маю, но не тревожьте хижину мою. Как пьяница, я на троих трою, на одного неровно разливаю и горько жалуюсь, и горько слезы лью. что свой сонет последний не скрою, но по утрам под жесткую струю свой мозг, хоть морщуся, но подставляю.

Памятник

Я добрый, красивый, хороший и мудрый, как будто змея. Я женщину в небо подбросил — и женщина стала моя. Когда я с бутылкой «Массандры» иду через весь ресторан, весь пьян, как воздушный десантник, и ловок, как горный баран, все пальцами тычут мне в спину, и шепот вдогонку летит: — Он женщину в небо подкинул — и женщина в небе висит… Мне в этом не стыдно признаться: когда я вхожу, все встают и лезут ко мне обниматься, целуют и деньги дают. Все сразу становятся рады и словно немножко пьяны, когда я читаю с эстрады свои репортажи с войны, и дело до драки доходит, когда через несколько лет меня вспоминают в народе и спорят, как я был одет. Отважный, красивый и быстрый, собравший все нервы в комок, я мог бы работать министром, командовать крейсером мог! Я вам называю примеры: я делать умею аборт, читаю на память Гомера и дважды сажал самолет. В одном я виновен, но сразу открыто о том говорю: я в космосе не был ни разу и то потому, что курю. Конечно, хотел бы я вечно работать, учиться и жить во славу потомков беспечных и в пику детекторам лжи, чтоб каждый, восстав из рутины, сумел бы сказать, как и я: я женщину в небо подкинул — и женщина стала моя!

«Игорь Александрович Антонов…»

Игорь Александрович Антонов, ваша смерть уже не за горами. То есть через несколько эонов ты, как светоч, пролетишь над нами. Пролетишь, простой московский парень, полностью, как Будда, просветленный. На тебя посмотрят изумленно Рамакришна, Кедров и Гагарин. Я уже давно не верю сердцу, но я твердо помню: там, где ты блеванул, открыв культурно дверцу, на асфальте выросли цветы! Кали-Юга — это центрифуга. Потому, чтоб с круга не сойти, мы стоим, цепляясь друг за друга, на отшибе Млечного Пути. Потому-то в жизни этой гадской, там, где тень наводят на плетень, на подвижной лестнице Блаватской я займу последнюю ступень… А когда навеки план астральный с грохотом смешается с земным, в расклешенных джинсах иностранных, как Христос, пройдешь ты по пивным. К пьяницам сойдешь и усоногим, к тем, кто вовсе не имеет ног, и не сможет называться йогом, кто тебя не пустит на порог. И когда в последнем воплощенье соберешь всего себя в кулак, пусть твое сверхслабое свеченье поразит невежество и мрак! Подойдешь средь ночи к телефону — аж глаза вылазят из орбит: Игорь Александрович Антонов, как живой с живыми говорит. Гений твой не может быть измерен. С южных гор до северных морей ты себя навек запараллелил с необъятной родиной моей.

«Да здравствует старая дева…»

Да здравствует старая дева, когда, победив свою грусть, она теорему Виета запомнила всю наизусть, всей русской душою проникла, всем пламенем сердца вошла и снова, как пена, возникла за скобками быта и зла! Она презирает субботу, не ест и не пьет ничего. Она мозговую работу поставила выше всего. Ее не касается трепет могучих инстинктов ее. Все вынесет, все перетерпит суровое тело ее, когда одиноко и прямо она на кушетке сидит и, словно в помойную яму, в цветной телевизор глядит. Она в этом кайфа не ловит, но если страна позовет, коня на скаку остановит, в горящую избу войдет! Малярит, латает, стирает, за плугом идет в борозде, и северный ветер играет в косматой ее бороде! Она ничего не кончала, но мысли ее торжество, минуя мужское начало, уходит в начало — всего. Сидит она, как в назиданье, и с кем-то выходит на связь, как бы над домашним заданьем, над всем мирозданьем склонясь.

«Кочегар, Афанасий Тюленин…»

Тушинским кочегарам Славе В. и Толе И.

1.
Кочегар, Афанасий Тюленин, что напутал ты в древнем санскрите? Ты вчера получил просветленье, а сегодня попал в вытрезвитель. Ты в иное вошел измеренье, только ноги не вытер. По котельным московские йоги, как шпионы, сдвигают затылки, а заметив тебя на пороге, замолкают и прячут бутылки. Ты за это на них не в обиде. Ты сейчас прочитал на обеде в неизменном своем Майн Риде все, что сказано в ихней Риг-Веде. Все равны перед Богом, но Бог Не решается, как уравненье. И все это с большим напряженьем объяснил ты сержанту, как мог. Он тебе предложил раздеваться, а когда ты курил в темноте, он не стал к тебе в душу соваться со своим боевым каратэ. Ты не знаешь, просек ли он суть твоих выкладок пьяных. Но вернул же тебе он «тамянку»…