Добавление к сопромату
вернуться

Еременко Александр Викторович
Шрифт:
2.
А ведь мог не вернуть.

«Человек похож на термопару…»

Человек похож на термопару: если справа чуточку нагреть — развернется слева для удара… Дальше не положено смотреть. Даже если все переиначить — то нагнется к твоему плечу — в позе, приспособленной для плача… Дальше тоже видеть не хочу.

«Косыми щитами дождей…»

Косыми щитами дождей заставлены лица людей, больница и зданье обкома, где снизу деревьев оскома, а сверху — портреты вождей. Заставлены плотным щитом, как винный отдел гастронома, и как предисловием к тому — «Всемирной истории» том. Заставлен, заброшен, забыт и воет, как сброшенный с крыши, вчерашний, зажравшийся, пышный и бешеный палеолит. Уставишься в теодолит, урвав среди ночи кусочек: он дышит, бушует, клокочет, клокочет, бушует, кипит… …Я вздрогну и спрыгну с коня и гляну на правую руку, когда, улыбаясь, как сука, опричник пойдет на меня.

Изначальный образ

Горизонтальная страна. Определительные — мимо. Здесь вечно несоизмеримы диагональ и сторона. У дома сад. Квадрат окна. Снег валит по диагоналям. А завтра будет в кучу свален там, где другая сторона. Ведь существует сатана из углублений готовален. Сегодня гений — гениален! Но он не помнит ни хрена… Все верно, друг мой, пей до дна. У дома сад. Шумит — как хочет. И кто поймет, чего со сна он там бормочет.

«Между солнцем горящим…»

А. П.

1.
Между солнцем горящим и спичкой здесь нет разногласий. Если путь до звезды, из которой ты только возник, подчиняется просто количеству стертых балясин, мы споткнулись уже, слава Богу, на первой из них. Я бы магнием стал, ты бы кальцием в веточке высох, сократился на нет, по колени ушел в домино, заострился в иголке, в золе, в концентрических осах. Я бы… крысу убил, поглупел, я бы снялся в кино. В вертикальных углах, в героической их канители этот взгляд мимо цели и миниатюрный разгром. Сон встает на ребро — обнажаются мели: полупьяный даос, парадокс близнецов, ход конем.

«Дорога выходит из леса…»

2.
Дорога выходит из леса — и снова во весь разворот: еврейский погром разновесов, разнузданный теннисный корт. И снова двоичная смута у входа встает на ребро, бетоном и астмой раздуто огромное горло метро. Налево пойдешь — как нагайка, огреет сквозняк новостей. Направо — опять контрогайка срезает резьбу до костей. Я вычерпал душу до глины, до темных астральных пружин, чтоб вычислить две половины и выйти один на один с таким оголтелым китайцем, что, сколько уже ни крути, не вычерпать, как ни пытайся, блестящую стрелку в груди. Не выправить пьяного жеста, включенного, как метроном, не сдвинуться с этого места, чтоб мне провалиться на нем!

Добавление к сопромату

Чтобы одной пулей погасить две свечи, нужно последние расположить так, чтобы прямая линия, соединяющая мушку с прорезью планки прицеливания, одновременно проходила бы и через центры обеих мишеней. В этом случае, произведя выстрел, можно погасить обе свечи при условии, что пуля не расплющится о пламя первой.

«Печатными буквами пишут доносы»…

«Печатными буквами пишут доносы»… Закрою глаза и к утру успокоюсь, что все-таки смог этот мальчик курносый назад отразить громыхающий конус. Сгоревшие в танках вдыхают цветы. Владелец тарана глядит с этикеток. По паркам культуры стада статуэток куда-то бредут, раздвигая кусты. О как я люблю этот гипсовый шок и запрограммированное уродство, где гладкого взгляда пустой лепесток гвоздем проковырен для пущего сходства. Люблю этих мыслей железобетон и эту глобальную архитектуру, которую можно лишь спьяну иль сдуру принять за ракету или за трон. В ней только животный болезненный страх гнездится в гранитной химере размаха, где словно титана распахнутый пах, дымится ущелье отвесного мрака. …Наверное смог, если там, где делить положено на два больничное слово, я смог, отделяя одно от другого, одно от другого совсем отделить. Дай Бог нам здоровья до смерти дожить, до старости длинной, до длинного слова, легко ковыляя от слова до слова, дай Бог нам здоровья до смерти дожить.

«Осыпается сложного леса пустая прозрачная схема…»

Осыпается сложного леса пустая прозрачная схема, шелестит по краям и приходит в негодность листва. Вдоль дороги пустой провисает неслышная лемма телеграфных прямых, от которых болит голова. Разрушается воздух, нарушаются длинные связи между контуром и неудавшимся смыслом цветка, и сама под себя наугад заползает река, а потом шелестит, и они совпадают по фазе. Электрический ветер завязан пустыми узлами, и на красной земле, если срезать поверхностный слой, корабельные сосны привинчены снизу болтами с покосившейся шляпкой и забившейся глиной резьбой. И как только в окне два ряда отштампованных елок пролетят, я увижу: у речки на правом боку в непролазной грязи шевелится рабочий поселок и кирпичный заводик с малюсенькой дыркой в боку… Что с того, что я не был здесь целых одиннадцать лет? За дорогой осенний лесок так же чист и подробен. В нем осталась дыра на том месте, где Колька Жадобин у ночного костра мне отлил из свинца пистолет. Там жена моя вяжет на длинном и скучном диване, там невеста моя на пустом табурете сидит. Там бредет моя мать то по грудь, то по пояс в тумане, и в окошко мой внук сквозь разрушенный воздух глядит. Я там умер вчера, и до ужаса слышно мне было, как по твердой дороге рабочая лошадь прошла, и я слышал, как в ней, когда в гору она заходила, лошадиная сила вращалась, как бензопила.