требовалось подчеркнуть официальность визита боярыни Кошкиной, поэтому женщины

остались в общей горнице.

Дуню с Машей в этот раз за женский стол не посадили, но боярыня Кошкина задержала

девочек и обратилась к младшей:

— А мне сможешь такую же красоту нарисовать?

— С радостью, — выпалила Дуня. — Только вот краски… у меня кроме охры, ничего нет…

— Так всё же сама всё нарисовала?

— Сама… — пожала она плечиками и открыто посмотрела на боярыню.

Дуня не раз видела деда важным и значительным, да и мама могла быть властной… кхм, она

была властной! Но Кошкина… у этой женщины даже энергетика была другой: ощутимо

сильной, подавляющей или ласкающей. Эта мощь поразила Дуню. Ей захотелось быть такой

же, но получится ли? Такое не изобразишь, сделав строгое лицо! Это что-то другое, наработанное годами… Дуня же до сих пор стесняется приказывать, хотя заметила, что

усложняет своим поведением жизнь зависимым от неё людям.

Застолье не получалось. Дед напряженно косил глаза в сторону женского стола, а отец

Варфоломей сидел мрачным вороном, демонстрируя своё негодование. Было видно, что внутри

него всё клокочет, но высказываться более он не смел. Только молодой боярин с лаской и

гордостью поглядывал на свою жену, подмигивал дочерям, подающим угощение Евпраксии

Елизаровне.

Боярыня благосклонно посматривала на девочек, но ела только из вежливости. Она слегка

пригубила кубок, отщипнула кусочек от пирога и немного подождав, когда сопровождающие её

женщины хоть немного насытятся, обратилась к хозяйке дома:

— Милослава, приводи дочерей поутру ко мне. У меня лучшие по всей Москве мастерицы

сидят, вышивают, а я слышала, что старшая у тебя искусница.

Дуня взволнованно посмотрела на маму. Её не пригласили, а только дочерей. Это обидно, но…

— Испрошу разрешения у боярина Еремея. Как он скажет, так и будет.

— И ладно, — одобрила Евпраксия Елизаровна. — Засиделась я, пойду… — боярыню

подхватили под руки, чтобы помочь встать. Она не была беспомощна, но её наряд, точнее, наряды весили прилично.

Еремей тоже подскочил, а вместе с ним остальные мужчины. Кошкина удостоила дьяка

Доронина насмешливым взглядом, а он огладил бороду, скрывая улыбку.

Боярыня, проходя мимо смотревшей на неё во все глаза Дуни, остановилась и погладила её

по щеке. Потом вздохнула и неспешно поплыла к выходу.

Тогда показалось, что вопрос с росписью закрыт.

Дуняша уже вовсю работала в горнице боярыни, под присмотром десятков женских глаз, самой боярыни и Маши с девушками из их дома, когда узнала, что её настенный рисунок по

настоянию отца Варфоломея продолжили обсуждать в церковной среде.

Оказалось, что неугомонный священник противопоставил Дуняшину роспись

расположенной в углу той же стены иконе и на собранном церковном совете громко вопрошал: кому молится боярышня? Животным, как язычница, или святому?

И конечно же, попы быстро договорились, что Дунина картина — это ересь и грех, и

повелели замазать.

Но выполненную ею роспись в тереме Кошкиной не тронули. Может потому, что побоялись

лезть в дом первого боярина, а может, не смогли придраться к изображению. В этот раз Дуня на

оштукатуренной стене нарисовала часть Москвы и церковь Рождества Богородицы на Сенях.

Не посмели велеть замазать купола.

ГЛАВА 7.

Дуняше нравилась зимняя Москва. Свежий снежок прикрыл всё неприглядное и можно было

помечтать, что город немножечко другой. Когда-нибудь таким и будет: раскинутся по всему

городу золотыми пятнами макушки церквей, кривые улочки превратятся в каменные

проспекты, а реки обретут гранитное обрамление.

Ефимка правил санями, покрикивая на зазевавшихся прохожих, но не озоровал кнутом почём

зря. Он вёз старшую внучку боярина Доронина в кремлёвский терем, а младшую к Кошкиным.

С девочками гордо восседали сопровождающие девушки, а рядом скакали на конях боевые

холопы.

Старшую боярышню Ефимка довёз первой, и скалясь щербатым ртом, смотрел, как

волнующуюся девочку с сопровождающими встречает у ворот слуга великой княгини и ведет