— Не обижайтесь, Робин, продолжайте, — взмолились остальные.

— Не могу. Меня сбили с волны.

Тишина начала сгущаться. Глаза некоторых гостей заблестели. И когда гроза уже казалась неминуемой, подул легкий ветерок: Оп Олооп снова начал читать стихи на французском.

Услышав его, сутенер растрогался. Он с нежностью посмотрел на Опа Олоопа, пребывавшего в совершенном одиночестве. И чтобы продемонстрировать свою приязнь, сказал так:

— Не стоит петь mortuoriae laudatione [50] славному Опу Олоопу, пошедшему вразнос из-за любви. Если жалость где и неуместна, то именно здесь. Все мы знаем, как легко ранить музу пронзительными каденциями, что извлекает смычок жалости… Есть железные аргументы, оправдывающие суицид. Боль и болезнь, к примеру, по словам Лукреция, — подельники смерти. Но не любовь, нет. Любовь — не болезнь и не боль. Она не повреждает ни сознания, ни тела… Любовь — это искусство. Ее голос звенит в эмоциях. Она неистово и слепо горит в огне страсти, чуждая врожденному спокойствию души… На крыльях возвышенной Божественной свободы любовь взмывает над плотью инстинктов. И сливается с ней в безупречном дуализме. Она не рассуждает, но кричит о своей правоте в безудержной ярости страсти. И живет лишь ради утоления голода желания, сладострастного потакания своему эгоизму… Любовь — это искусство. Сильфиду чувств нужно одевать в бесшовную тунику духовного канона. И потому тот, кто любит, должен, подобно эстету, смягчать порывы и приглушать бунтующее нутро, примиряя их со сладкой и непростой реальностью союза… Иными словами, для любви нужен стиль. Опытность любовника заключается в том, чтобы ухватить душу инстинкта, подобно тому как художник должен проникнуть в душу раскинувшегося перед ним пейзажа. Чистая лирика! Так можно раскрыть все тайны страсти. И любовь, как настоящий шедевр, воссияет во славе сердечной… Прочувствуйте же, друзья, несчастную любовь Опа Олоопа. Его трагедия происходит от чисел. От нехватки стиля и избытка метода. Его esprit de geometrie [51] свел к прямым углам глубокие округлости. Невозможно присвоить серийный номер чувствам, населяющим внутренний мир человека, нельзя каталогизировать их, привести к одному знаменателю или автоматизировать… Мы слышали раскаты его души. Такое совершенство — и разбито вдребезги!.. Но не будем омрачать эти руины бременем ненужного прощения. Он виновен. Или его фатализм. Как сказал Баррес: «La vie des etres sensibles est chose somptueuse et triste». [52]

Повисшее было в воздухе напряжение сошло на нет.

Необъяснимое чувство бесконечного спокойствия окутало всех и способствовало дальнейшему разговору.

Оп Олооп, полупогруженный в свои мечты, слушал его, не пропуская ни слова. Он мог бы остроумно парировать, но, убаюканный теплотой дружеских фраз, отдыхал на них, подобно чувственному и изнеженному паше, развалившемуся на подушках и окруженному ласками и благовониями. Официанты наполнили бокалы. И пока гости пили, часы пробили один раз.

— Уже час ночи!

— Нет. Час тридцать.

— Черт возьми, я же должен…

— Вы, Ивар, никуда не пойдете. Это вам не ужин в увешанном флагами с символом зубчатого колеса ротарианском клубе, под звуки американского гимна и стук молотка аукциониста. Здесь нет счетчиков, как в такси. Нет иллюзии братства, нет безупречной прислуги по первому свистку. Наш ужин славится сочностью бесед и многоликой дружбой. Оставайтесь.

— Да, но в семь я должен быть в студии. Меня ждет звуковая дорожка к фильму на лунфардо [53] от студии «Фонофильм». Настоящая пытка! Креольские актеры так же отвратительны, как испанские. Обертка вместо элегантности, тщеславие вместо мастерства. Ну да вы и сами наверняка это видели… Кстати, любовные сцены там — жуткая пошлятина. Смешно до колик. Дамочки все как одна под Мэрилин Монро, не говорят, а сплевывают слова через губу. А кавалеры словно учились у Пины Меничелли или Бертини… Прищуривают глаза и произносят каждую реплику отвратительным сальным голосом. Серьезно, что вообще любовь для этого народа?

— Литургия.

— Шанс… ик.

— Табу.

— Бизнес…

— Романтика.

— Дерьмо!

— Любовь — это настоящий героизм. Слово «герой» происходит от слова «эрос».

— Черта с два! Это настоящая низость. Любовь равно секс минус мозг.

— Любовь делает человека цельным, возвышая личность.

— Ха! Продажный конъюнктурщик. Как низко вы пали. Доказательства на стол. Вот у меня была женщина:

Сначала она меня ОБОЖАЛА.

Потом ОБИЖАЛА.

А под конец… просто СБЕЖАЛА.

— В этом-то и ошибка: не следует путать любовь с совместной жизнью и браком.

— Да… Женишься, заводишь постоянную женщину, хватаешь ее за задницу, и по прошествии месяца это как схватить за задницу самого себя — ровно те же чувства…

— Вот, именно по этой причине женятся и разводятся киноактеры!

— Вы клевещете. Брак возделывает и освящает тело женщины.

— Да… В здесь-то и кроется прелесть адюльтера: воспользоваться плодами трудов мужа, сделавшего это тело желанным и сладким.

— Слова…

— Слова? Супружеская жизнь являет собой совокупность трех видов лжи: она врет ему, он врет ей, и все четверо врут остальному миру.

— Была у меня как-то двужильная женщина…

— Двужильная?

— Да, тянула жилы из мужа и любовника. Выла, что хочет ребенка. Крестилась перед соитием. Брызгала святой водой на кровать, на свою щель, на меня… И в момент оргазма замирала, устремив глаза вверх, как человек, который смотрит на проплывающего мимо омара.

— Наверное, молилась Богу, бедняжка!

— Ничего особенного. Мистическая форма эротомании. Любовь изменчива.

— Пусть будет изменчива, лично меня в коитусе более всего манит его снотворное свойство.

— Снотворное свойство коитуса?

— Да. Я вам расскажу.

Оп Олооп, близкий и далекий одновременно, придумал свой фант в этой игре. Все заинтригованно замолчали.

— «Charme de l’amourqui pourraitvous peindre?» [54] — воскликнул чистейший из любовников. И отголоски его вопроса еще звенят в нас. Констан не смог ответить на него в неспешном повествовании «Адольфа». Гёте потерялся в декадентстве в лабиринте «Вертера». Стендаль грубо набросал любовь кистью, обмакнутой в «Красное и черное». Пруст был не более чем искусным лозоходцем, ищущим болезни вместо воды. Фрейд увлекся бурением неизведанных глубин подсознательного… «Charme de l’amourqui pourraitvous peindre?»

— Никто. Любовь неуловима для реальности. Противоречит логике. Неподвластна богам, — вставил Пеньяранда.

— И все же невежество пытается подчинить ее нормам, урегулировать ее законами, свести ее к догме! Бесполезно. Огонь, вода и воздух внутренней жизни устоят и будут лучиться свободой до агонии двух последних душ…

Гастон Мариетти обозначил свое неверие. Пригубил «Grand Marnier». И возразил:

— Это, конечно, так, Оп Олооп. Но человеческий вид возвращается к бисексуальности. Мы уже прошли вершину параболы эволюции и находимся на нейтральной стадии. Уже скоро, несколько веков спустя, не будет ни мужчин, ни женщин, а лишь мужчиноженщины. Гермафродиты рождаются все чаще и чаще. Один английский хирург анализировал этот феномен в медицинском журнале «The Lancet» и указал на относительно скорое соединение животворных сил в одном человеке. Обманчивое слово «индивидуум» снова обретет свое исходное значение — «in diviso». [55] И абсурдная сегодня концепция любви к самому себе приобретет свойства жизненной необходимости, в том числе и эротического свойства. Что же до остального, так называемые дети из пробирки, коих насчитывается великое множество в развитых странах, уже заявляют, что гетеросексуальная любовь им неинтересна и выглядит неубедительно. Когда биологическое таинство разрешено, в химии душ нет необходимости. Кстати, отсрочка бракосочетания, переносимого с пубертата на взрослый возраст, подразумевает отсрочку любви как полового обязательства, ее присутствие в коллективном сознании становится менее выраженным. Все это говорит о том, что сегодняшние реки жизни пересыхают. Трансмутировав в то, чем мы были в начале, мы обретем Божественную привилегию рождаться в себе, умирать в себе и носить под своим сердцем собственное потомство.