– Часть в банк положу. – Я тоже расслабленно откидываюсь на сиденье. – Остальное на Лондон.

– Опять этот Лондон…

– Ну, у тебя Монтескудо, у меня – Лондон.

– Англичане – те еще засранцы.

– Тебе-то почем знать?

– Уж лондонцы – точно.

– Тот вежливый мужик с завода – лондонец.

– Так он ведь знал, что с тобой кучу бабла огребет.

– Ничего он не знал.

«Пятерка» уже карабкается на крутой склон в Ковиньяно.

– Я считаю, тому мужику явно намекнули, что на тебе можно хорошие деньги сделать.

– И кто же?

– Ну…

– Что тогда языком треплешь?

– А с чего бы иначе этой большой шишке лично открывать дверь пацану из Римини, который ему про фламинго на протезах рассказывает?

– Вот потому-то он и большая шишка, а ты… – Я отворачиваюсь к окну.

– А я?

– Ой, молчи лучше.

– Так кто я?

– Уж кто есть.

– Кто?

– Вы другое поколение.

– Какое еще другое?

– Да иди ты.

– Что это вообще значит – другое поколение?

– Все, хватит.

– Что с нами не так? Какие мы?

– До хрена осторожные.

Эта сторона холма в тени, и он сбрасывает скорость, чтобы привыкли глаза. Даже сигарету тушит.

– Фламинго на протезах… Ладно, колись, что за идею ты подкинул лондонской шишке?

– Нет.

– Ну же, колись!

– Поколение благоразумных, «как бы чего не вышло».

– И в чем же наше благоразумие?

– В том, что бляха железнодорожника для вас – предел мечтаний.

– Ну, а для тебя?

– А что для меня?

– А то! Сам-то ты часто рисковал, Сандро?

– Да уж побольше твоего.

– И в чем? Выбирая себе женщину? Создавая семью? Оформляя кредит?

– Бляха железнодорожника. Предел мечтаний.

– Ах да, ты же у нас рисковый картежник!

– Тут меня высади. – Я хлопаю ладонью по стеклу.

– Прекрати.

– Тут, сказал, высади!

А он знай себе на газ давит. Подбородок к груди, пальцы сжаты на рычаге передачи.

– Давай, расскажи мне про фламинго. В чем была идея, которую ты подкинул той лондонской шишке?

– Любите вы всех судить.

– Ладно, давай, не томи.

– «Мы все – фламинго», – рычу я.

– Там еще был один, который протез задирал вместо ноги, – вспоминает он, потом, заложив крюк, проезжает мимо бывшей дискотеки «Парадизо» и, сбросив скорость, заглядывает в ее заброшенный садик. – И что сделал этот толстосум, увидев тебя у дверей?

– Сам знаешь.

– Что-то не припоминаю.

– Он был не сильно приветлив. Я сказал, что у меня есть кое-какая идейка для его компании.

– И дальше что?

– Сам знаешь.

– Ну же, что дальше?

– Дальше он пригласил меня выпить кофе.

– А через полгода мама собрала всех перед телевизором. Человек пятьдесят, наверное, обзвонила: сегодня у Сандро реклама, работу Сандро по телевизору покажут, говорит. – Он поправляет зеркало заднего вида. – У тебя же всегда так, сказано – сделано, а, Сандрин?

– Ну тебя… Давай-ка прогуляемся лучше.

Мы идем вдоль берега, от пляжа № 5 к пляжу № 33: повсюду местные в нетерпеливом ожидании чудного лета – кто в маечке, а кто уже в купальнике, некоторые заходят в воду, хотя море еще неспокойное, а вдалеке по-прежнему громыхает. Но южнее, над торчащим рогом Габичче, уже развиднелось, и мы упрямо топаем вперед нашей романьольской походкой – не слишком быстрой и не слишком вялой, запрокинув головы и высоко поднимая ноги. Потом он вдруг, встав как вкопанный, начинает заваливаться вперед и руку ко мне тянет, пока наконец не хватается и не позволяет себя поддержать.

– Сандро…

– Опять спина?

– Поехали домой.

– Видать, умотался ты…

Он по колено в песке и весь взмок. Склоняюсь к нему, приобнимаю за талию, предлагаю руку, и мы медленно ковыляем к выходу с пляжа, то и дело останавливаясь, потому что он упрямо хочет идти сам, без помощи. Выбравшись наконец из песка, находим скамейку. Я сажаю его, утираю ему лоб рукавом и говорю, что схожу за машиной. Почти сразу перехожу на бег: тот давний приступ, на толстой ветке вишни, был последним звоночком. С тех пор мой телефон включен всегда, даже ночью – что в Болонье, что в Милане; расписания поездов вызубрены наизусть, а в голове звучит ее голос: «Приезжай, приезжай скорее, с папой беда».

Когда я возвращаюсь к пляжу № 33, он, безвольно уронив руки на колени, вглядывается в проходящих мимо людей. Я жду, пока он меня заметит, но он меня не видит, и я жму на клаксон.

Он поворачивается, вяло поднимает руку.

На ужин у нас фаршированные кальмары с огурцами, по бокалу вина. Спать он отказался. Поклевав немного, отодвигает тарелку, встает, шуршит списком покупок, потом, взяв из кухонного шкафчика лакричную улитку, скрывается в комнате и включает телевизор.