Он и в самом деле заказывает каприччозу. Раньше предпочитал дьяволу, а еще, было время, брал исключительно с сосисками.

– Кроме тебя, Сандрин, с тунцом никто не ест.

– Мойра Орфей [19] ела, когда страдала от зависти.

– Да неужели? – хохочет он.

– Сама призналась в одном интервью.

– Ну, тогда за вас с Мойрой Орфей… – Мы чокаемся пивом, и его впалые щеки потихоньку округляются. Он все в той же нарядной синей рубашке, только рукава закатал. Утирает пену с усов, а у меня как раз к нему разговор.

Он будто чувствует:

– Как дела?

– Да ничего особенного.

– А не особенное?

Стелю на колени салфетку.

– Давай-ка ты с этими твоими приступами усталости к врачу. И я с тобой съезжу.

– Все недосып. – Он отворачивается, ищет взглядом официанта.

Но пиццу никак не несут, и мы, попивая пиво, глазеем по сторонам с веранды. Столик я попросил с видом на Адриатику, все зонтики, кроме двух, закрыты, в воздухе разлита скука, предшествующая бесконечным гулянкам. Иногда по вечерам, я еще среднюю школу не закончил, мы в это время ужинали на пляже: она брала с собой булочки, мы звали Леле и кого-нибудь еще, а потом гуляли по набережной, уже многолюдной, так и не переодев плавки.

– Помнишь, как было хорошо? – спрашиваю.

– Твой вечный тунец и яйца вкрутую.

Наконец подают пиццу, но есть мы не начинаем, ждем острое масло. Он наливает и мне: буквально несколько капель.

Пока мы гуляем по набережной, я говорю, что, как и Мойра Орфей, всегда знаю, когда меня мучает зависть. Только у меня не пицца с тунцом, а палец ноги. Всякий раз, когда я кому-то завидую, большой палец на левой ноге тут же вздергивается.

– Только на левой?

– Только на левой.

– Ну, приведи пример.

– Реклама стиральной машинки: одежда в барабане превращается в рыб в океане. Глазом не успеешь моргнуть, а вместо шарфа уже медуза. Помнишь?

Он не помнит.

– Я, как ее увидел, сразу почувствовал, что ботинок жмет.

Он закуривает, предлагает сигарету и мне, пару раз затягивается:

– Завистлив ты, значит…

– Случается.

– И чего, прости, тебе не хватает?

– Да какая разница… Хочет человек что-нибудь иметь, вот и завидует.

– В смысле? Что иметь?

– Мне-то почем знать.

– Ту самую женщину?

– Например.

– Квартирку в Лондоне?

– Угу.

– «Оскар» за рекламу?

– Пожалуй.

– А дальше?

Я подмигиваю:

– Сам знаешь.

Он вдруг замедляет шаг:

– Твоя страсть.

– Да ладно, я пошутил.

Но он уже развернулся и торопливо ковыляет прочь.

– Да шучу я, Нандо!

– Никакие это не шутки, бестолочь, – его щеки снова ввалились. – Выходит, зависти твоей не что-то одно нужно.

– Ну-ка, ну-ка…

– Ей нужно все и сразу. – Он останавливается. – Завладеть тобой, Сандро Пальярани, завладеть целиком и полностью, со всем твоим дерьмом.

Я молча затягиваюсь сигаретой. Он бросает свою, не докурив:

– А по-моему, в конечном итоге нам нужны-то всего две-три вещи, ради которых мы в этот мир и приходим.

– Ну ты философ.

– Ну ты дубина.

Дальше мы идем порознь, а вокруг вяло шевелится Римини. Вот уже два десятка лет мы ждем июльской толчеи, что в былые времена, года до 2002-го, наступала еще в мае. Я спрашиваю, не взять ли мороженого, он ворчит, что ему и так неплохо, а когда я беру себе, сердито фыркает при виде сливок и губы облизывает.

– Что до меня, я, пожалуй, позавидовал, когда Николини тот участок купили.

– В Сантарканджело?

– Повезло им, что уж тут говорить.

– А я на днях с Даниеле виделся.

– И как он?

– В перерыве между гастролями.

– Видел его по телевизору в какой-то фантастике. – Он колеблется, куда свернуть. Подталкиваю его в сторону пьяцца Триполи, одновременно ускоряя шаг, и мы углубляемся в лабиринт улочек, стекающихся от ресторана «Баунти» к площади. В какой-то момент он вдруг притормаживает, заскакивает в табачную лавку. Выходит с зажигалкой и тут же принимается впустую крутить колесико, сыпля искрами: как мальчишка, ей-богу, о чем я ему и говорю.

– Эх, молодежь. Все она, зависть проклятая! – Перейдя площадь, мы оказываемся у церкви. Доев мороженое, я выбрасываю салфетку и поднимаю глаза на «Атлантиду»: там открыто, в дверях маячит седовласая дама.

– Ну что, – спрашиваю, – поворачиваем обратно?

– Погоди, дай что покажу.

И он ведет меня прямо туда. Седовласой даме заявляет, что я его сын, которому он хочет показать настоящее веселье. Дама улыбается, и вот мы уже на лестнице. Народу – не протолкнуться, музыки нет, из кондиционера сквозит в затылок. Спустившись на добрую сотню ступенек, оказываемся в огромном зале. Танцпол где-то в глубине.