— Тебе и море перейти нипочем, по колено, — все теребит его мастер. — Случайно не знаешь, что теперь свейский король делает?

— А как же! Когда король собирается на охоту, я ему через море показываю, под каким кустом заяц залег. Шутки шутками, а заберусь на холмик — башни четырех костелов вижу.

— Если тебя, Адомас, смерть раньше моего подкосит, загодя отказываюсь тебе гроб делать: где найдешь дерево, чтобы доски годились для такого ковчега?

Перед Раяускасом открыты двери дома настоятеля, заходит он поговорить и к доктору, и к аптекарю. Не чужда ему польская речь, не проведешь его и по-латыни. Что ксендз поет — все он понимает. Любит Раяускас по всякому поводу рассказывать друзьям о таком случае: пригласил старый паграмантский настоятель Кордушас на именины окрестных ксендзов и самого дворянина Алдадрикаса. Раяускас был тогда костельным старостой, поэтому и занимал почетное место между куоджяйским викарием и настоятелем. Адомас любит показывать, как он сидел:

— Вот так, как ты, мастер, сидел викарий, а как я — Кордушас…

— Стол так заставлен всякими яствами и напитками, что ложку некуда положить. Ой, как вкусно все там было и как они пировали, ни тебе, мастер, ни мне уж больше так не гулять. Как они развеселились, как начали песни петь, шутки шутить! В середине пира подали на большом подносе поросенка. Поросенок, скажем, полугодовалый, но лежит будто живой, да еще зелеными листочками украшен. Придумал настоятель, что каждый, накладывая себе поросятины, должен что-нибудь из священного писания сказать. Один гость одно говорит, другой — другое, а викарий лучше всех: «И отрубил святой Петр воину ухо…» — С этими словами отрезал викарий для себя поросячье ухо.

Подошла очередь Раяускаса. Все на него глядят: что там деревенщина запоет. Тут Адомас и посадил всех их в лужу: по-латыни оттарабанил, как, мол, завернули тело в плащаницу и вынесли… Адомас только скатерть на поднос — и за дверь… Ну, вернул его настоятель. Одарил за те слова по-царски.

Такое могло случиться и на самом деле, ибо Раяускас в священном писании — что в собственном дворе. Бывают у Адомаса настоящие ученые, студенты и записывают с его слов старинные песни, сказки, которых знает он столько, что и в самую долгую зиму не хватило бы вечеров все пересказать. Несколько лет назад приезжал к пасечнику взаправдашний профессор и увез его с собой в город Кенигсберг. Жил там Адомас, будто граф, и только изредка спрашивал у него профессор, как по-литовски то или иное слово. Ведь сущие пустяки — всего-то с десяток таких слов Раяускас указал, а зато сколько света повидал…

Адомас хранит у себя в столе книгу того профессора, наполовину по-немецки, наполовину по-литовски написанную. Есть у него книжки, подаренные и ксендзом Юшкявичюсом [10] и еще несколькими сочинителями, которые не раз навещали его, изучая паграмантский говор.

Это высоко возносит Адомаса в глазах портного, и кажется он ему образцом литовского сочинителя, хотя Адомас пользуется перьями лишь постольку, поскольку и каждый, спящий на набитой ими подушке.

Тайком навещает Раяускаса и прославленный книгоноша, по прозвищу Орел [11] , иногда останавливается у него даже на несколько дней. Об этом ведомо только лучшим друзьям пасечника — мастеру и портному. После отъезда Орла паграмантцы через надежные руки получают печатное слово, призывающее объятый сном народ к пробуждению. Долго не трогала Адомаса полиция, но однажды ночью нагрянула. Орел в одной рубашке удрал через окошко, книжки оставил, только успел верхом на своей лошадке ускакать в лес. Несколько пудов литовских книг и газет хранилось в пустом улье. То ли жандармы не посмели трогать пчелиный улей, то ли им это в голову не пришло, но Адомас сохранил шкуру целой. С той поры он стал еще хитрее надувать царских холопов. Как только услышит ночью в кустах крик бекаса, знает, что это Орел.

Для Кризаса и мастера день, проведенный у Адомаса, — большой праздник. В гости к пасечнику приятели обычно собираются довольно долго, и мастер никогда не ходит туда без Кризаса. Уже много лет тянется спор между портным и Раяускасом о существовании бога, об отцах церкви и прочих предметах религии. Адомас не из богобоязненных, но он рьяно доказывает свою правоту Евангелием и посланиями апостолов, которые в клочья разгрызает маленький забияка портной, все подкапываясь под устои церкви.

Диспут обычно начинается, когда Кризас с мастером только подходят к меже пчеловода и один из ученых мужей открывает рот.

— А, вот и ты, отщепенец! Ну, как — одумался ты, есть ли творец вселенной, всевидящий, всемогущий? — спрашивает великан портного.

— Нет другого монарха, кроме злата, которое все покупает, все продает… — от самой земли откликается Кризас.

— Ой, не мудрствуй, швец, скручу я тебя сегодня в бараний рог!

— Ничего не выйдет, Адам из рая… — не сдается портной. — Горбатого даже могила не исправит.

— Увидим! Наступит смертный час — обратишься к богу. Еще будешь распятие целовать!

Кризас вспоминает, как в молодости Раяускас никогда не обнажал головы перед крестом — все, бывало, рысью за Марцике, за Юзике. В середине жизненного пути стал пчеловод ломать шапку перед спасителем, а с недавних пор идет ли в Паграмантис или возвращается оттуда, все целует распятие Девейкиной работы. И когда Кризас спросил однажды у приятеля, с чего такая перемена, Адомас только показал бородой в сторону кладбища:

— Туда собираюсь…

— А ты думаешь, что оттуда — на небо? Помни, за год черви сгрызут, а потом и следа не найдешь, — отрезал портной и, забившись, как чертик, под бороду Раяускаса, захихикал.

Вечно цапаются друг с другом пчеловод и портной. Но сегодня не удастся Адомасу слопать безбожника живьем, если бы даже Кризасу пришлось признаться, что он споткнулся на предыдущем диспуте. Ясно видно, что Кризас целых полгода варил отборные горькие травы для пасечника. Он, должно быть, и вольнодумные сочинения почитывал, потому что со всех сторон подкапывается под бородатого великана. Пчеловод пока что защищается, отмахиваясь рукой, как от назойливой мухи, — мол, успеется еще, сперва надо с дороги животы подлатать.