Больше всего на свете любил он песни и свободу, любил улицу с ее неизвестностью и борьбой, и ни на какие детские дома не согласен был сменить Степка свою привольную жизнь.

Кончил петь Степка, в его фуражке, кроме мелочи, оказались и полтинники; мигнул он глазом Ваньке, и оба вышли па улицу. Знакомство завязалось быстро.

— Ты откеда? — спросил Ванька.

— Из Нижней Ахтырки, Смоленского города.

— А я подмосковный — отвечает Ванька.

В Покровском бывал? или из Гаврикова?

(В Москве, в Гавриковом переулке находится дом правонарушителей).

— Был в обоих, из Гавриковского три раза убег, один раз два одеяла слимонил.

— Скушно там, — молвил Степка;— делать нечего как попадешь — запрут, и никакого тебе выхода нет. Хуже тюрьмы.

Ну их к дьяволу! — отвечает Ванька;— век бы их не было этих домов-то. Одна канитель. Делать нечего, в мастерских никакого струменту, от скуки одуреешь. Боюсь я этих домов хуже тюрьмы!

— Я три раза оттуда бегал. В последний — хотел человеком стать. Ну, ладно, думаю, уважу сам себя, хочу на чести жить, к правильной жизни примоститься!.. Месяца три держался, вот думаю, перешлют из приемника в детский дом, все дела за собой прикончу, начну сызнова жить, по хорошему, и от воровства отказался… Прожил так месяца три, сам себе рад, а в детский дом все не шлют; комиссия — с делом путается! Каждый день я себе клятву давал — не убегу мол, — только вдруг этот ехидна, сволочь проклятая, все дело испортил…

— Ну, ну!.. — поддакивал Ванька.

— Воспитатель Павлов, настоящий сатана! Когда ему в рыло плевали, кулаками ребята в нос тыкали, так ничего, только посмеивался да улыбался, — шутят мол, а как я пустяковину в шутку ляпнул — вдруг на дыбы!

Скомандовал он нам в строю — смирно! А я в ответ: жалко фуражки нет, а то бы я тебе откозырял… и рожу выкроил. — Он на меня и замахнись. Я не стерпел, цоп его по морде и давай тузить… Таких тумаков надавал, что в тот же вечер опять в следственную комиссию, себе четвертое дело прибавил!

— Мало всыпал, — говорит Ванька, — a ты бы ему побольше меток насадил, чтобы след на всю жизнь остался.

— Как они меня ни стерегли - убег, — только они меня и видели… Ну, a ты как?

— Меня отец шибко бил! Так бил, что за всяко; просто из синяков не выходил. Раз я на вечорку пошел, подняли возню, я в новой рубахе был. Дунька возьми, да и плесни в меня квасом, всю новую рубаху облила; я ее по носу, она, стерва, к отцу, жаловаться, я за ней! Отец в избу с вожжами, а я схватил ремень, окно выбил да в окно.

Неделю не показывался, а потом ночью пришел к маманьке, да и говорю — я в Москву к тетке Арише поеду, — мать уговаривать, а я в ту же ночь и утек. Приехал к тетке-то, — а она тут в Москве в курьершах служит, — хорошо у ней в комнатке, чисто так уж очень. Переночевал у нее ночку, а другую и стыдно стало. — Я такой грязный, ободранный, а у ней чисто; все ходит за мной да следы тряпочкой подтирает! Не стерпело сердце. За что, думаю, она меня кормить обязана? Ну, и убег.

— Так! молвил Степка. — На улице без теток куда свободнее. Улица она никакой чистоты не спрашивает! живи как хошь!

— Ну, а привал у тебя где?

— Да где придется, когда в пустых вагонах, когда в сараях, деньги есть — так в ночлежке…

Долго они друг дружке про судьбу свою рассказывали. И с тех пор всегда вместе. Редкий день пройдет, чтобы не виделись.

Соскочил с трамвая Степка, а Ванька уж на углу поджидает.

— Сегодня дельце есть, — говорит, оглядываясь по сторонам. — Утром кое-что из кухни одной слимоним, вчера присмотрел, — а там еще кое-что наметил.

Ладно! — говорит Степка… Пошли.

Вошли по черной лестнице к Дому Союзов.

— Ты отсюда вниз смотри, — учит Ванька;— как только хозяйка с мусором выйдет, в два счета вниз в кухню — и хватай в мешок примус, утюг на плите, мясорубка тут же, да не валандайся, в момент, а потом сюды же наверх, так и лезь кверху; я «тявкну? снизу, когда она обратно войдет, тогда ты кубарем вниз, потом к задним воротам и сбывай на Хитровом Ивану, только, мотри, обходи с заднего ходу.

— Не впервой! — говорит Степка.