— Не баба!.. И не выражайтесь! Стыдно вам!.. — сердито проговорила она, но заметив, что молодые солдаты, едущие на машинах, машут ей руками, пилотками и что-то кричат, совсем забыла о своем дерзком подопечном.

— Эх, дела, дела! — удрученно сказала она, когда проехала последняя машина. И, поудобнее устроившись на подоконнике, повернулась к Шмае лицом: — Хотели меня зачислить в команду зенитчиц, связисток, а я, дура, пошла в сестры… И теперь пальцы себе кусаю… Солдаты идут вперед, весело там, а ты сиди возле раненых… Скучно, прямо пропадаю… Была бы зенитчицей, наверное, стояла бы уже под Берлином. А так — ни с места… И начальница у нас очень вредная… Старая дева, замуж никогда не выходила. Увидит, что с кем-нибудь стоишь, она и злится. Не понимает, что у девушки могут быть чувства. «Оставьте, — говорит она, — эти чувства на послевоенный период…» Вот она у нас какая! Будто в монастыре живем… Знаете, уезжал один летчик, старший лейтенант… Хороший такой парень. И голос у него совсем как у Лемешева… Намучились мы с ним, пока поставили его на ноги… Ну, выписываем его, я подаю ему одежду, а он, озорной, возьми да и поцелуй меня на прощанье… А в это время как раз и вылезает наша начальница… Вся вскипела, шум подняла… «Как вам, — говорит, — не стыдно, младший сержант Смирнова? Плохой пример подаете раненым! Разве не знаете, что целоваться — это негигиенично?» И на старшего лейтенанта накинулась, пригрозила написать на него рапорт. Ну, скажете, не ведьма?

Шмая смотрел на болтливую сестру, но слушал ее рассеянно. С этой девушкой он любил поболтать, когда он был прикован к койке и она подсаживалась к нему, но теперь голова его была занята совсем другим. Ведь не только от сына нет вестей, нет писем из дому. Правда, не так-то просто их ему сейчас получить. Ведь Рейзл, верно, пишет в часть. Не станет же он каждый раз, когда попадает на ремонт, сообщать об этом жене! Она женщина нервная, будет волноваться, думать бог знает что. Вот приедет он домой, если, конечно, суждено будет, тогда уже расскажет обо всем сразу…

А девушка все тараторила, ругая свою начальницу, которая не дает голову поднять.

— Очень мне обидно, товарищ Спивак, — продолжала она. — Все спешат теперь к Берлину, а нам с вами приходится сидеть здесь, в этом противном немецком замке, и изнывать от тоски…

Эти слова окончательно вывели Шмаю из равновесия, и он сказал:

— Тебе, курносая, самим господом богом предписано в палатах сидеть и докучать раненым клизмами да порошками, а я всю войну на передовой был, у орудия… Вот и тошно мне в такое время торчать тут и слушать о том, как твоя начальница не дает тебе с хлопцами целоваться…

— Тише, больной, вам нельзя нервничать… И не говорите так громко… Еще больных разбудите. Обоим нам нагорит…

— Ладно!.. Постараюсь потише, — уже спокойнее проговорил он, прошелся по палате и, глядя в упор на девушку, решительно сказал:

— Знаешь, о чем я попрошу тебя? Принеси-ка мне мою одежду…

— Это еще что за новости?

— Мне нужно мое обмундирование… Я приказываю тебе!..

— Вы, больной, не имеете права мне приказывать! — оборвала она его. — И я не обязана выполнять все, что больным взбредет в голову… Идите, пожалуйста, спать. И не нервничайте…

— А почему ты так разговариваешь со старшим по званию?

— Тут сейчас я самая старшая!.. Мне что солдат, что генерал, все равно! Все вы у меня больные, и я должна вас лечить… Честное слово, как маленькие дети… Еще хуже!

— Так ты что ж, не отдашь мне мою одежду?

— Не дам! И не просите!.. Когда вас выпишут, тогда все получите. Ложитесь… И, пожалуйста, без лишних разговоров…

Шмая хотел было уже поссориться с девушкой, но в эту минуту почувствовал, что кто-то тянется к его рукаву. Он увидел, что сосед по койке подавал ему знаки: мол, не стоит волноваться, пусть сестра только выйдет в другую палату, тогда что-нибудь сообразим… Нужна только солдатская смекалка…

Не прошло и получаса, как Шмая, собрав под подушками у соседей у кого гимнастерку, у кого брюки, у кого пилотку, сапоги, выбрался из госпиталя на площадь.

Людской поток сразу же поглотил его.

Конечно, трудно сказать, чтоб наш беглец в своем новом наряде имел очень воинственный вид. Гимнастерка на нем висела мешком. К тому же не хватало пуговиц, а пилотка так выглядела, словно ее целую неделю корова жевала. Шинель — без хлястика, и она была измазана мазутом. Прохожие смотрели на старого солдата с нескрываемым удивлением, мол, откуда такой взялся на фронте?..

Но этого он старался не замечать. Он решил любой ценой добраться в свою часть, к своим ребятам, а там ему — море по колено!

А то, что на него такими глазами смотрят — пусть! Это его ничуть не трогает. Не в гости собирается к теще на блины, а на фронт.

Опираясь на суковатую палку, Шмая-разбойник ковылял по обочине дороги, присматриваясь к разрушенным, разбитым и брошенным домам, к пустынным, безлюдным улицам и улочкам незнакомого, чужого городка.

Тут и там еще извивались над домами с черепичными крышами клубы дыма, языки пламени. Но никому не было дела до этого — пусть горит! Жители этого городка, видно, недавно бросили его, погрузив свои котомки с вещами на тачки, детские коляски, фургоны, и двинулись подальше от войны…

Когда старый солдат выбрался на околицу, он увидел толпы беженцев, многие что-то искали среди развалин. Заметив его, мужчины по-военному выпрямились, льстиво кланялись, дрожа от страха. Он сердито смотрел на них, не отвечал на приветствия. Некоторые, сторонясь, бубнили «Гитлер капут», «Русс зольдат кароший…»

— «Русски зольдат гут…» — бормочут матери, которые породили палачей, — «карошие люди»… Конечно, карошие! Они на такие страшные дела не способны. И если они мстят, то на поле боя…