Шмая уже решил было пройти мимо этой колонии, но навстречу им уже спешили женщины. Увидев пастушков, бегущих за двумя незнакомыми мужчинами, они остановились, пристально всматриваясь в чужаков.

Если б не этот в военной фуражке и гимнастерке с солдатским мешком за плечами, пастушкам, верно, попало бы за то, что так поздно пригнали стадо. Но сейчас женщины окружили путников и стали допытываться, кто они и откуда, зачем пришли сюда и что слышно на белом свете, скоро ли вернутся их кормильцы домой и скоро ли кончатся их муки…

Шмая был совершенно пришиблен и отвечал им уклончиво, невпопад. Он не знал, что ему делать, как переступить порог дома этих двух мальчуганов, которые не отстают от него и умоляют зайти к ним, как обрушить на их головы страшную весть.

Но выхода не было, и, воспользовавшись тем, что словоохотливые женщины окружили Хацкеля, Шмая направился вслед за пастушками к небольшому домику, окруженному густым садом. Ребятишки опередили его, и скоро навстречу из калитки выбежала ни жива ни мертва молодая смуглая женщина с большими, полными тревоги глазами. Она испуганно смотрела на незнакомого солдата:

— Вы, вы знаете моего Иосифа? Вы…

— Да, родная моя, знал его… Вместе воевали… Вместе и…

Она побелела и, посмотрев на человека, который, понурив голову, отвел от нее глаза, все поняла. Не сдержавшись, она заплакала горько, навзрыд, как могут плакать только исстрадавшиеся солдатки, которые, получив страшное известие, чувствуют, что жизнь уже ничего хорошего им не сулит.

Шмая опустился на лавочку у калитки и тихо произнес:

— Успокойтесь, не плачьте… Не надо убиваться!.. Мертвого не воскресишь, а у вас дети, вы должны заботиться о них. Что поделаешь, если война столько жизней унесла… Я понимаю ваше горе. Золотой человек он был, Иосиф Корсунский…

И стал рыться в своем мешке, чтобы отдать ей медальон мужа и истлевшие, уже никому не нужные ее письма.

Часть вторая

СЕКРЕТ ДОЛГОЛЕТИЯ

Глава пятнадцатая

ДВЕ СВАДЬБЫ И ОДИН РАЗВОД

На пологой мшистой скале, омываемой Ингульцом, засучив штаны выше колен и расстегнув ворот рубахи, сидит Шмая-разбойник и удит рыбу.

Он то и дело забрасывает удочку и внимательно следит за поплавком, за тем, как жирный серебристый карась то подкрадывается к наживке, то отплывает от нее, будто дразнит рыбака.

Вокруг такая тишина, что, кажется, слышен шелест крыльев ласточек, стремительно проносящихся над водой.

Шмая любил перед закатом солнца приходить сюда, на берег, к скале. Здесь и мысли становятся яснее и тело отдыхает после трудового дня.

Почти год прошел с тех пор, как осел наш разбойник в этом благодатном краю. Он окреп, возмужал, и бронзовый степной загар, покрывший его лицо и шею, придавал ему здоровый вид. Казалось, что он даже помолодел за это время.

Шмая так привык к новому месту и к здешним людям, будто прожил здесь целую вечность.

Он часто вспоминает первые дни своей жизни в колонии. Долго пришлось ему тогда успокаивать вдову Корсунского, уговаривать ее, убеждать, что слезами горю не поможешь, что ее святой долг — вырастить сыновей достойными памяти отца людьми.

Он помог ей привести в порядок дом и сарай, которые без хозяина совсем покосились, выкопал картофель, привез из лесу дров на зиму, кое-как на свои гроши приодел разутых и раздетых детей.

Уж как над ним тогда смеялся Хацкель! «Нашли себе дурака, — говорил он, — вот и ездят на нем верхом… Сам ходишь оборванный, кормишься бог знает чем и все им отдаешь!»

Но Шмая и слушать его не хотел. Он от души радовался, если мог чем-нибудь помочь людям в беде.

День и ночь Шмая тяжело работал в богатом хозяйстве Авром-Эзры и перебивался с хлеба на квас, но последним куском делился с семьей погибшего друга. Чем только мог, помогал колонисткам-солдаткам, чинил их ветхие хатенки, до хрипоты ругался с хозяином, когда тот какую-нибудь из них обижал.

С особой нежностью относился он к вдове Корсунского. А в последнее время испытывал в ее присутствии сильное волнение. Его влекло к этой милой, доброй женщине. Хотелось крепко обнять ее, прижать к своей груди, расцеловать… Но разве мог он себе позволить даже думать об этом? Рана ее еще не зажила, образ мужа, вероятно, все еще стоит перед ее глазами. Да она, Рейзл, возмутилась бы до глубины души, если б он заикнулся о чем-нибудь таком…

Не раз он возвращался от нее домой взвинченный до предела. Но он, как умел, крепился, старался уговорить себя, что совсем ее не любит, а просто уважает как человека, жалеет как вдову своего фронтового друга. Иной раз ему хотелось даже бросить свое новое гнездо и уехать куда глаза глядят. Все труднее становилось скрывать от нее свои чувства.