А затем подошло время идти в армию. И обещали они, как это водится, переписываться. Раз в неделю. То была ее идея — чтоб писать раз в неделю, не реже. Он не возражал: раз так раз! Вначале и в самом деле шло по-задуманному: она писала, он отвечал. Только уже с третьего письма ему вдруг стало неинтересно читать. Ничего, кроме барахла да свадеб. И все с подробностями: какие сапожки себе купила, да на каких каблуках, да какую блузку достала. И замуж у нее подруги чуть ли не в каждом письме выходили. А для него все эти Ольги, Людки, Ленки — пустой звук, ни разу не видел их. Но тенденция чувствовалась — подтолкнуть его в должном направлении. И так тянули они эту бумажную волынку около года. А потом Морев понял: надо кончать, а не то увязнешь, как муха на липкой бумаге. И в один прекрасный день перестал ей отвечать. Подумал: может, сама поймет. А она, наоборот, еще чаще стала писать. Спрашивала, почему не пишет, не случилось ли чего с ним? И решил он тогда написать ей всю правду: мол, не люблю тебя больше («больше» — чтобы не так обидно было), так что давай не будем с тобой переписываться, для обоих лучше. Написать-то написал, а вот отправить духу не хватило. Каково ей будет читать? И с того времени носил он ответ в кармане, конверт уже черт знает на что похож стал, видно заново переписывать придется.

О его запутанных личных отношениях знал на заставе только один человек. Но и ему не было известно, что письмо-то не отправлено до сих пор…

И вот этот человек — водитель второго «уазика» Костя Бакуринский — стоял сейчас за спиной у Морева и спрашивал:

— Ну, что пишет?

— Свитер новый купила, — ответил Морев и незаметно прикрыл локтем свое неотправленное письмо.

— И ничего больше?

— Еще одна подруга замуж вышла. Тамарка какая-то…

— Так она получила от тебя письмо или нет?

— Затерялось, видно…

— Ну что будешь делать? — Бакуринский взял стул и сел рядом.

— Что? Новое напишу.

— Только не очень тяни. А то дождешься последнего гудка паровоза. Встретит она тебя там гвоздичками в целлофане, и уже не отвертишься!

— Завтра напишу.

— И отправляй авиа, заказным. Ты то простым послал?

— Ага!

— Странно, теперь письма редко теряются. Честно говоря, впервые слышу…

— Всякое в жизни бывает.

— Да, и на ровном месте голову ломают… Дай-ка «беломорку»!

Морев полез в карман за папиросами и в этот момент позабыл о своем письме. Спохватился, прикрыл локтем, когда уже было поздно.

— Постой! — загорелся Костя Бакуринский. — А это что за письмо?

— Какое? — Локоть пополз дальше, прикрывая светлую полоску конверта.

— Да под локтем!

— Да так — от одного…

— От одного — твоим почерком?

Обман был налицо. Морев смотрел на друга жалобным взглядом.

— Дай-ка! — Бакуринский вытащил из-под локтя злополучное письмо, прочел адрес. Вид у Морева был обреченный. — Так и не отправлял?

— Не…

— Почему? Ведь твердо решил?

— Угу! — кивнул Морев.

— Ну тогда ни черта не понимаю!

— Жалко ее…

— Ее жалко? А себя? Как потом жить будешь, не любя? А ей, думаешь, хорошо будет?

— После праздников отправлю.

— Это еще неделя! А там новые праздники!

— Ну чего тебе от меня надо? — простонал Морев.

— Мне от тебя? — выразил на лице удивление Бакуринский. — Это тебе от меня надо! Давай сюда письмо!

Морев отодвинулся:

— Зачем?

— Через десять минут я повезу прапорщика в Вахруши за новым кинескопом и сам отправлю это письмо! Ну? — протянул он руку.

Морев отдал письмо.

— Может, сменить конверт? — робко спросил он.

— Ничего, сойдет и этот! Помни: в бою и любви везет только решительным!

— Ладно! — нахмурил брови Морев. — Валяй, пока не отобрал!

После отъезда Бакуринского Моревым овладело странное двойственное чувство: с одной стороны, как бы гора с плеч свалилась, все оставалось позади, открывались новые прекрасные дали в любви, а с другой стороны, не давала покоя мысль: а каково ей будет читать это письмо? Правда, уговаривал он себя, она быстро утешится — к ней уже на другой день вернутся привычные заботы: тряпки, подруги, новые знакомые. Сколько их ежедневно вертится у ее прилавка — веселых и грустных, развязных и скромных, шумных и вкрадчивых, выбирай любого! Да и, честно говоря, не подвези он тогда ее на самосвале, она бы села в другую машину, и он почти уверен: полюбила бы не его, а кого-то другого. Так что он должен быть благодарен Косте Бакуринскому, решившему одним махом отрезать у него все пути к отступлению. Так-то оно лучше, вернее…

С этими мыслями Морев вышел из Ленинской комнаты и едва не угодил в таз с теплой мыльной водой. На него накинулся дежурный по заставе старший сержант Бирюков:

— Морев, ты чего спишь на ходу? А ну, бери тряпку, покажи первому году, как моют полы!

И хотя Морев заступал сегодня на пост — ему еще предстояло дежурить всю ночь у входа на территорию заставы, — он ничего не сказал Бирюкову. Молча взял тряпку и принялся намывать полы. Он даже был доволен — все это отвлекало от тяжких мыслей.

Рядом с Моревым пыхтели и другие ребята, в основном первого года службы. Где-то позади сопел Синицын.

А Бирюков, старавшийся во всем походить на старшего лейтенанта Ревякина, ходил следом за каждым и тыкал носом в малейшее упущение:

— В уголочке, в уголочке!.. Вот это убрать тоже!.. Воды, воды поменьше лейте, а то в подвале все мыши утонут!.. А ну-ка пройтись по плинтусам!.. Ребята, двери чище мойте!

Никто не возражал, не спорил. И только Синицыну вдруг показалось, что старший сержант к нему придирается.