Похоже, что и впрямь ему послышалось. Он отчетливо представил себе: конь переходит из одного места конюшни в другое, ступая осторожно и легко. Почти как человек. Если не прислушиваться.

Да, скорее всего, лошадь…

— Никого, — тихо сказала Вероника, и в ее голосе прозвучала нотка облегчения. Странно, очень странно…

Спросил ее:

— Ну что, вернемся к маме?

И та, словно уходя от его взгляда, как-то неуклюже и торопливо сделала шаг назад. Всего один маленький шаг. Но именно в этот момент слабый, почти не существующий ночной луч скользнул по ее лицу, и оно на мгновенье стало загадочно красивым. Крашенков, пораженный чудом превращения, вдруг ощутил невыразимое желание схватить ее на руки и целовать эти черные, сливающиеся с темнотой ночи глаза…

Однако там, в нескольких шагах, лежала больная, дожидавшаяся укола камфары, и ему не оставалось ничего больше, как последовать за Вероникой.

Всего один не обязательный укол камфары, и они уже опять смотрели на него как на спасителя. Больная то и дело повторяла, что ей стало как будто легче. Старик мучился из-за того, что пан лекарь снова отказался от гонорара в виде трех десятков яиц и куска ветчины. Что-что, а это никак не укладывалось в голове отставного польского улана. А Вероника сидела рядом с матерью и гладила ее сухую и тонкую руку.

Крашенков не торопился уходить. Он даже не заикался об этом, хотя ни на минуту не забывал о том, что рано или поздно придется возвращаться. Один аллах знает, что ему сегодня еще предстоит…

— Як пане ликар видносытся к тому, щоб повечеряты з намы? — как всегда почтительно, заглядывая в глаза, спросил старик.

— Положительно, — ответил Крашенков.

— Прошу? — не понял старик.

— Добре отношусь!

— Вероника, накрывай на стол!

Вероника вскочила, побежала на кухню. Хлопотали все. Даже больная. Подсказывала: принести это, принести то…

Лицо Вероники раскраснелось. Она старалась вовсю, хотя взглянула на него всего два или три раза.

Интересно, ради кого она так старается — ради пана лекаря или ради Сережи Крашенкова? Странная она какая-то, очень странная.

— Ласково просимо до столу! — обратился к нему старик.

Угощение было почти как в добрые старые времена. Тут и вареная курица, и сало, и соленые огурцы, и крутые яйца, и мед в сотах. И, конечно же, бутылка первача. Глаза у Крашенкова разбегались.

Старик встал, в руке у него был граненый стакан, до края наполненный самогоном.

— Выпьем за пана ликаря! За його здоровя и щастя! Щоб з ным прыйшлы радисть и краще життя в нашу хату!

— Вот за последнее я выпью с удовольствием! — воскликнул Крашенков и весело чокнулся с Вероникой и стариком.

— А больной почему не дали? — спросил он. Старик и Вероника растерянно смотрели на него.

— А мы думалы, що ий не треба пыты, — извиняющимся тоном сказал старик.

— Пить нельзя, а пригубить можно. Приложиться и сделать маленький, маленький глоток.

Хозяйке налили горилки, и она, довольная тем, что ее не забыли, чокнулась с каждым. Крашенков подумал, что, может быть, впервые за долгие месяцы болезни у нее поднялось настроение.

А потом они пили в основном вдвоем со стариком. Бывший польский солдат говорил заплетающимся языком, что таких хороших и простых офицеров, как в Советском Союзе, нет на всем свете. «А польски офицеры булы дуже гордые и важные. Кожный як круль!» И он с фасоном прошелся по комнате, подкручивая воображаемые усы.

Крашенков хохотал и все время подбивал старика на новые номера. Под конец сам не удержался и показал фокус, который знал с детства. Монетка вдруг сама по себе исчезала из рук и появлялась в самых неожиданных местах. Даже у больной под подушкой.

Глаза у Вероники блестели, и она потеплевшим взглядом неотрывно смотрела на разошедшегося Крашенкова.

Но тут старик обнаружил, что бутылка пуста.

Пришлось Веронике подняться и идти за горилкой.

— Я пойду помогу ей, — сказал Крашенков, направляясь следом за ней. Сердце его бешено колотилось. Он понимал, что ляпнул чушь — как будто ей одной не донести бутылку. Но сейчас его мало беспокоило, что подумают о нем старики. В конечном счете они тоже были когда-то молодыми и не будут строго судить их. Кроме того, последнее слово не за ним.

Он увидел Веронику, как только вошел в прихожую. Она стояла на коленях у старого сундука и доставала горилку. Он взял девушку за плечи, и она послушно встала и повернулась к нему лицом. Он прижал ее к себе, их губы соприкоснулись. Он ощутил холодок ее зубов и, уже ничего не соображая от охватившего его желания, поднял Веронику на руки.

— Не тут, — шепнула она.

Он метнулся в глубь прихожей, натыкаясь на какие-то ящики, стулья, палки…

— До горыща… — снова шепотом подсказала она.