И она посмотрела.

Он с трудом спрятал улыбку. Старый, испытанный, действовавший безотказно психологический трюк. Каждый понимал, что это всего лишь шутливая увертка, и все-таки смотрел.

Так же время от времени покупал он и Рябова. Стоило, к примеру, старшине упрекнуть его за то, что он опять что-нибудь положил не на место, Крашенков тут же отвечал: «Зато на улице прохладно. Смотри, даже окна запотели!» — или что-то в этом духе. И каждый раз старшина послушно смотрел.

Потом Рябов попробовал подражать ему. Но у него, откровенно говоря, ничего не получалось. Скажет, положим, ему Крашенков: «Почему ушел без предупреждения?» А тот отвечает: «Зато пешком пришел. Можете посмотреть». Смотреть же не на что…

Тягаться с Крашенковым в таких поединках было трудно. Наверно, поняла это и Вероника. Поняла и примирилась с тем, что у нее и чай гуще, и печенье с конфетами брать надо, хотя их и мало. И по тому, как она пила чай, как блестели ее глаза, как поглядывала она на него, чувствовалось, что он для нее теперь не просто мужчина, с которым вдруг так все неожиданно произошло, а уже нечто большее, что пока еще трудно обозначить словами.

И ему тоже с ней хорошо…

Как быстро стемнело. Похоже, они давно сидят в потемках, не замечая их.

— Зажечь свет? — спросил Крашенков.

— Ни. Так краще…

— Но я уже твоего лица не вижу!

— А я твое бачу…

— И что ты там бачишь?

— А все бачу… Сережа, я зараз пиду? — В ее голосе прозвучала просительная нотка.

— Куда ты торопишься? Ты знаешь, сколько еще времени в нашем распоряжении? Целых полтора часа!

Она колебалась. Он видел это по ее жалобному взгляду.

— Просто уйма времени!

— Ни, — наконец произнесла она и пообещала: — Я ще прийду…

— Конечно, придешь, — заявил Крашенков. — Никуда ты теперь от меня, Вероничка, не денешься!

— Та не денусь, — согласилась она.

— Ну, так як же? — продолжал гнуть свою линию Крашенков.

И трудно сказать, чем бы все это кончилось, если бы не шаги во дворе — тихие и неторопливые…

— Хто там? — обеспокоенно спросила Вероника.

— Бабка, наверно…

Легонько скрипнула входная дверь.

— Ой, лышенько! Сережа, запалы быстрише свитло!

— А-а… ни к чему! Она все равно видела, что в хате темно!

Шаги приближались к двери в комнату.

— О, маты божья! — вырвалось у Вероники. Ожидая, что именно в этот момент войдет хозяйка, она быстро повернулась спиной к двери.

Но шаги проследовали дальше, к выходу.

— Пронесло! — сказал Крашенков.

— Сережа, а може, це твий солдат? — шепотом спросила она.

— Нет, мой солдат раньше, чем через полтора часа, не придет.

— Як тильки вона уйде, я тэж пиду, — Вероника подошла к окну и стала вглядываться в темноту.

— А она никуда не уйдет, — пошутил Крашенков.

— Як не уйде?.. От бач, и ушла вже!

— А ты не боишься одна идти? — вдруг спросил Крашенков: он живо представил себе ее идущей в непроглядной тьме по этой, столько раз проклинаемой им, забытой дороге, и его охватил страх за нее.

А она ответила бойко и как будто даже с вызовом:

— А чого мени боятыся? Я ж не солдат!

— Так и Гнатенко не был солдатом.

— Да кому я потрибна? — И опять в ее словах послышался легкий вызов.

— Знаешь, я пойду провожу тебя! — неожиданно для себя решил Крашенков.

Вероника встрепенулась:

— Ни! Сережа, мене не треба провожаты!

— Это еще почему?

— Я одна дийду.

Крашенков подошел к ней:

— Ты что, и вправду бандеровцев не боишься?

— А чого боятыся, чого нэмае?

— Как нэмае? — не понял он.

— То нэма по ций дорози. Зараз нэмае, — торопливо пояснила она.

— А ты откуда знаешь?

— Та люди говорять…

Скорее всего, так оно и есть. Он ведь и сам в прошлый раз пришел к выводу, что дорога заброшена.

Проводив Веронику до шлагбаума, Крашенков вернулся домой. Во дворе он увидел чью-то неподвижную фигуру в военной форме.

— Кто это?

Фигура шевельнулась и голосом Рябова ответила:

— Кому же тут быть, как не мне?

— Ты давно здесь?

— Минут десять.

— Почему в хату не заходишь?

— Время-то еще не кончилось. Вы сказали, чтобы два часа не появлялся…

Машину они подогнали прямо к хате. Крашенков, Панчишный и сопровождавший их в качестве автоматчика «фон Штейн» прошли в комнату. Больная уже была одета в дорогу. Сидела на кровати в длинном черном пальто, в больших мужских сапогах, в которых где-то затерялись истощенные палочки ног. На голове глухо повязан черный платок. На этом сплошном черном фоне выделялось белое пятно лица — бледного, без единой кровинки.