– Тогда кто?
– муж опустил голову.

– Может мне кто-нибудь скажет, что случилось?
– я посмотрела сначала на мужа, потом на сына и теперь на священника.

Все трое смотрели на меня, но молчали. Я уже поняла, что и Абсолон и сын, знали про эту Тору и молчали, покрывая грех мужа. Но там у проруби меня перестало это волновать, все утонуло в черноте, тем утром.

– Ты сам себе отпустишь свой грех?
– я посмотрела на Абсолона, слегка покачивая головой.

– А ты сын, какой обет примешь, чтобы его отмолить?
– тот не выдержал моего взгляда, и опустил глаза.

Повернув голову, я встретилась взглядом с мужем, я не собиралась ни в чём его винить. Мы оба были в грехе, он телесном, а я душевном.

Но муж заговорил первым:

– Торы больше нет, она сгорела[1].

Помолчал и вновь добавил:

– Кто-то поджёг баню.

Я потерла лоб, с трудом понимая, что он сказал.

– Здесь нет виновных в этом. Я никому об этом не говорила и приказа людям Арса не отдавала, - проговорила уверенно.

– Тогда кто?
– это произнес сын, в полной тишине.

Оба взрослых мужчины повернули головы к нему, потом посмотрели друг на друга и Абсолон произнес.

– На всё воля Господня.

С трудом, но всё же мы с Вальдемаром смирились с произошедшим. Он остался в месте с Кнудом в старом нашем доме, а я с остальными детьми в новом. Это было тяжёлое время, объединяло нас только одно, наши дети. К свадьбе старшего нашего сына и шли приготовления.

Я уже не встревала в то, что решением короля и архиепископа венчание должно было состояться в Лунде[2]. Если они так решили. пусть так и будет.

Венчание, куда мы отправились всей семьей назначили на февраль 1177 года, в соборе Лунда. Сам архиепископ Абсолон, должен был совершить это таинство.

Мы соблюдали с мужем на людях все приличия, детям сказали, что примирились. Вальдемар и впрямь будто примирился со своей судьбой, стал мягче и как мне думалось спокойнее. Больше он не стремился доказать мне или окружающим, что он достоин быть королем.

Я в этом никогда и не сомневалась, жаль что муж этого никогда не понимал. А вот сейчас, сказав ему об этом, стало понятно, что он удивлен. Перед свадьбой мы поговорили с Вальдемаром, он внимательно меня выслушал.

– Вальдемар, я всегда знала, что ты достоин быть королём, моим мужем и отцом наших детей.

– Мало...

– Мало? Что значит мало?

– Мне этого было мало. Я однажды видел, как ты смотришь на него.

– Прости, я не хотела причинять тебе боль.

– Не проси прощения. Тора... Она смотрела на меня такими глазами. Бедная, она ни в чём не была виновата, это только моя вина, мой грех.

Какое-то время мы сидели молча. Но мне всё же удалось взять себя в руки.

– Нужно жить дальше, наши дети в них радость. Скоро уж внуки нас порадуют, нужно принять свою судьбу и жить, Вальдемар.

– Ты как всегда права, мудрая моя Сонька.

Мы примирились, попытались жить дальше. Дети будто почувствовав стали ласковее и ближе. Всё вернулось на круги своя. Мы приняли то, что нам выпало в жизненном круге. Будто два диких оленя, мы приручились и стали пастись на пастбище, что даровала нам судьба.

На торжество не поскупились ни муж, ни герцог Генрих, церемонию устроили так, будто бы для невесты это первое венчание. У меня конечно были сомнения, что первый брак Гертруды был консумирован, но если вспомнить Аду, то все возможно. Гертруда вышла замуж за герцога Швабрии Фридриха в двенадцать, мужу если не ошибаюсь было больше двадцати. Меньше года она была его женой, герцог скончался внезапно, заразившись чем-то в Риме, во время святого шествия. Думалось мне, если бы брак не был консумирован, Генрих Лев, признал бы его недействительным, но он этого не сделал.

Сам город и собор были украшены яркими лентами, тут и там были видны стяги рыцарей. Собор недавно был немного расширен, строительством лично руководил Абсолон. Я впервые увидела невесту сына уже в соборе. К моему удивлению она была одето в скромное голубое платье, совершенно без всякий украшений. Волосы были убраны и на голове был длинный укрывающий практически её всю, покров[3].

С удивлением рассматривая Гертруду, в ней я не увидела опору для сына, мне показалось ей самой она нужна. Худая, с бесцветным лицом, будто там нет и кровинки, она напомнила мне высохшую травинку. Несмотря на то, что ей было двадцать три года, она была совершенно лишена женской грациозности и мягкости.

Беспокойство за судьбу сына, за его семейную жизнь, только лишь усилилось, когда я увидела с каким рвением Гертруда соблюдает все церковные предписания и уставы. Материнское сердце не обманешь, оно почувствовало беду.

После завершения обряда, и всех торжеств я пытливо всматривалась в лицо сына, ища хоть какие-то признаки беспокойства или недовольства. Но их не было, он улыбался и был счастлив. Гертруда явно ему нравилась, и мне ли было его лишать счастливых минут.

Вальдемар заметил моё беспокойство, и попытался успокоить.