Я – сломанная, и это навсегда.

– Ты идеальна, Ника. – Анна ласково гладила меня по щеке, качая головой, в ее глазах читалась тревога. – Ты самая милая и добрая из всех, кого я когда-либо встречала в жизни.

Я смотрела на нее, чувствуя на сердце пустоту и тяжесть. Но во взгляде Анны не отражалось ни осуждения, ни сожаления. Была только я. И в этот момент я впервые поняла, что у Анны глаза цвета неба. Неба с прозрачной мантией и с белыми облаками, наполненного свободой, которую я искала в постоянно меняющихся лицах. Сейчас я увидела в ее глазах свое отражение. Вот оно, небо, которое я всегда искала, оно в глазах Анны.

– Знаешь, что меня поразило, когда я впервые тебя увидела?

Слезы обожгли мне веки. Она улыбнулась слегка надломленной улыбкой.

– Нежность.

Мое сердце разрывалось от сладкой, щемящей, нестерпимой боли. Такая боль, наверное, приносит исцеление.

Анна заплакала.

«Бережно и нежно, Ника… – И мама мне улыбнулась. – Не забывай…»

Я видела их обеих, я почувствовала нашу связь друг с другом. Вот мама передает мне ту голубую бабочку, вот Анна протягивает мне тюльпан. Обе с сияющими глазами. Анна берет меня за руку, а мама тянет вперед. Смеющаяся мама и улыбающаяся Анна, похожие и разные, одна сущность, воплощенная в двух телах.

И та нежность, которая нас объединяла, которая нас сближала, которую оставила мне мама, как раз и дала мне второй шанс.

Я упала в объятия женщины передо мной. Я прильнула к ней, больше не сдерживаясь, не опасаясь навязать себя или быть отвергнутой, и ее руки обхватили меня, будто хотели защитить.

– Больше никто не причинит тебе вреда. Никто! Обещаю тебе.

Я плакала в ее объятиях. Наконец дала себе волю. И коснувшись ее неба, я почувствовала, как мое сердце признается в том, что из робости я не могла сказать словами: «Анна, ты счастливый конец моей сказки».

Когда меня осмотрел врач, Анна снова села возле меня на кровать, и мы обнялись. Я слушала, как стучит ее сердце, пока она гладила меня по голове.

– Ника! – Она отстранилась, чтобы видеть мои припухшие от слез глаза, потом заправила прядь мне за ухо. – Как насчет того, чтобы поговорить об этом с кем-нибудь?

Теперь Анна понимала, откуда взялась моя бессонница и каким ужасным было мое детство. И все же от мысли, что я могу кому-то довериться, обо всем рассказать, сводило живот и становилось трудно дышать.

– Ты единственная, с кем я могу об этом говорить.

– Дорогая, но я ведь не врач, – сказала она так, словно хотела им стать ради меня одной, – не знаю, как тебе помочь…

– Ты мне уже помогаешь, Анна, – тихо призналась я.

Это правда. Ее улыбка успокаивала. Ее смех был музыкой. Анна окружила меня такой заботой, что я впервые в жизни чувствовала себя любимой и защищенной. Рядом с ней мне так хорошо.

– Ты по-прежнему хочешь меня удочерить? – робко спросила я.

Мне нужно знать, но в глубине души я боялась ответа. Без Анны мои кошмары стали бы еще страшнее.

Анну, кажется, огорчил мой вопрос, но в следующее мгновение она наклонилась и крепко обняла меня.

– Конечно да! – не без упрека в голосе выдохнула она, и мое сердце возликовало.

Мы всегда будем вместе! Каждый день, каждое мгновение, если Анна позволит.

– Я хотела бы лучше понимать тебя, – услышала я ее дрогнувший голос.

В этот момент я увидела на ее запястье, рядом с часами, кожаный шнурок, которого раньше никогда не замечала, и удивилась: такие штучки обычно носят подростки, а не взрослые женщины.

– Ника, тебе нужно кое-что знать. Вы с Ригелем… вы не первые дети, которые живут здесь. – Она сделала паузу, а затем продолжила: – У нас с Норманом был сын.

Она чуть отстранилась и с беспокойством заглянула мне в глаза, желая увидеть реакцию, но я смотрела на нее спокойно и понимающе.

– Анна, я знаю.

Ее брови удивленно приподнялись.

– Знаешь?

Я кивнула, опуская глаза на ее браслет.

– Я догадалась.

В первую же минуту, как только переступила порог дома Миллиганов.

Клаус, любивший спать под кроватью в комнате Ригеля; сам Ригель иногда носил темные рубашки, которых у него не было в Склепе; слегка потертое деревянное сиденье стула слева от Нормана на кухне; рамка без фотографии на столике в прихожей, словно у Анны не поднялась рука полностью стереть память о ком-то…

Я считала себя не вправе спрашивать, почему она скрывала от нас прошлое. Только не Анну. И не теперь, когда они с Норманом изо всех сил старались, чтобы мы с Ригелем ощущали себя членами их семьи.