Порфирий Петрович осмотрел всех присутствующих и, как будто ожидая аплодисментов, замолчал.

— Да, уважаемый Порфирий Петрович, вы весьма логичны, — ответила Юста. — Но есть у нас — вы это знаете лучше меня — такое понятие, как доведение до самоубийства, да и мотивы к тому были.

— Странно, очень странно, — Порфирий Петрович не спеша продолжил свое выступление, — не ожидал. Вот уж не ожидал, что у нас в следственных органах такие фантазеры завелись! Новые времена, новые люди. В мое время основывались на фактах, а теперь сплошные иллюзии. Цирк, одним словом. Нет профессионалов. Есть симпатичные фантазерки, — он в этот раз говорил очень медленно, делая для большей убедительности паузы после каждого предложения. — Допустим, что доктор поимел такую глупую мысль: довести пациента до суицида. Вопрос: чем же он мог так запугать генерала — бывшего фронтовика? Болезненными процедурами, что ли? Это просто несерьезно. А о внуке я уж совсем не говорю. Вы, наша обворожительная начальница, усложняете — прямо-таки роман у вас получается о злодеях, решивших загубить хорошего человека. Наивно, очень наивно, голубушка! Фантазии хороши для развлечений, для искусства, а не для серьезных дел. Да и в искусстве нынче модно иметь художественную правду. Не верят, не хотят люди верить в вымысел. А впрочем, прошу прощения: это не моя область, не компетентен я в искусстве.

Юста внимательно слушала Порфирия Петровича и думала:

«Вот ведь вроде умный, опытный человек, а притворяется демагогом. Самому, наверное, противно от собственных рассуждений. А может, я и не права? Может, ему нравится быть таким, за словами скрывать истину. Это его профессия. Вот генерал ничего не скрывал. Ему уже нечего было скрывать — он доверил свои записки неизвестному читателю, понимая, что всё это будет потом…»

Она вспомнила генеральскую строку: «…и что к чему. Дальнейшее молчание». Где-то она слышала эти слова, но вспомнить никак не могла. Генерал писал:

«Бывают такие вдохновенные минуты, когда ощущаешь себя причастным к чему-то великому, вечному, большему, чем все вместе заботы и мировая суета всех и вся на белом свете. Это ощущение причастности случается нечасто, скорее очень редко посещает нас. Посещает случайно, неожиданно, и в этой случайности есть великий смысл. Надо быть всегда готовым к таким случайностям.

Вот как сейчас помню: лежим мы на дне окопа. Сухо, тепло, августовская ночь темна до ощущения полной пустоты. Лежим, смотрим на звездное небо. Тишина, только изредка на фланге, вдалеке ракета редкая всколыхнет — и снова темнота. Сосед спрашивает:

— Там где-нибудь, может, тоже война идет?

Я не сразу понял, о чём он. Переспросил:

— Где “там”?

В ответ:

— Там, далеко, где звёзды.

— Не знаю, — отвечаю я. — Там много чего, наверное, есть. Может, и война есть.

Сосед продолжает:

— Если там есть люди — значит, и война там есть.

Я молчу, жду — может, сосед еще что-то скажет, — и слышу:

— После этой войны надолго ли утихомиримся?

— Надолго, — отвечаю я. — Сколько всего натворили. Народища загублено. Да и еще продолжаем бить. Не побили мы их еще.

— Побьем, — утвердительно шепчет сосед. — Недолго осталось. Гоним эту гадость и выгоним. А вот надолго ли утихомиримся? Не знаю. С прошлой сколько лет прошло?

Я мысленно подсчитал — лет двадцать получается. Сосед тяжело вздохнул и заметил:

— Ничему не научила нас прошлая война, и там, за звездами, никто ничему не научится. Не можем мы в примирении жить, и они не могут.

— Кто “они”? — спросил я.

— Да все, кто живет сейчас, и кто будет жить после нас, и кто здесь живет, и кто там, за звездами. Мы все одинаковы.

— Как это одинаковы? — возразил я.

— А вот так и одинаковы, — подтвердил сосед. — Если есть свои и чужие, то война будет обязательно. А свои и чужие будут всегда.

— Но можно же договориться, без войны обойтись, — попытался я снова возразить.

— Можно, — ответил сосед, — но не навсегда.

“Да, — подумал я, — пока надолго договориться не получалось”, — а вслух сказал:

— Закончим войну — будем всем говорить, что всё, конец. Никаких больше войн не надо.

— Может, и будем говорить, а может, и нет, — ответил сосед. — Кому охота плохое вспоминать? Вспоминается хорошее, плохое хочется забыть.

— Нам его нельзя забывать, — сказал я.

Сосед ответил:

— Да я понимаю, что нельзя. А жизнь новая возьмет свое — людям захочется радости. Вот и получится так, что горюшко будет постепенно забываться. Задвинут его, это горюшко, куда-нибудь в архивы, и будет оно там без толку пылиться.