* * *

Внедорожник долго и натужно преодолевал совершенно заброшенную дорогу, на которую они съехали с более-менее нормальной грунтовки. Иногда казалось, что машина не выберется из очередной ямы, проточенной водными потоками. Последние три километра преодолевались не менее получаса. Юста не бывала в этих местах с тех пор, как родители вывезли деда в город.

Прошло уже почти десять лет. Дорога по краям заросла молодой порослью, бывшие поля под натиском зелени превратились в большие поляны высокой травы. Лес наступал повсюду — некоторые места она узнавала с большим трудом.

— Вот справа сквозь заросли ольхи открылся холм заброшенного хутора, а вот там, в низине, блеснуло большое озеро, широкой дугой уходившее за лесной мыс.

Преодолев низкое болотистое место, машина выбралась на бугор, откуда раньше была видна вся дедова деревня. А сейчас Юста не увидела ничего, кроме двух старых лип, еще стороживших въезд на широкую деревенскую улицу. Липы постарели, одна из них болела: макушка совсем засохла, и жить ей осталось, наверное, недолго. Вторая еще держалась и раскидистой кроной закрывала вид на озеро.

Они проехали мимо, и через минуту машина остановилась у разрушенного палисадника деда. Хатки, похоже, уже давно не существовало. На ее месте рос высокий бурьян из иван-чая, да по краям еще виднелись плоские камни бывшего фундамента. Но сад — старый яблоневый сад, высаженный ее прадедом, — частично сохранился. Корявые, кое-где уже полузасохшие яблони уходили по склону вниз к озеру, где когда-то стояла дедова банька. Банька топилась по-черному, и дед устраивал им помывки каждую субботу. Распаренные до елетерпения, они с подружкой голышом прыгали с мостков прямо в озеро, а потом сидели на скамеечке у теплой бревенчатой стены со стороны сада и с наслаждением грызли сочные яблоки.

Юста с Крео спустились через сад к озеру. Берег повсюду зарос высокой осокой — подойти к воде было невозможно. На месте баньки из бурьяна торчала груда камней от печи. А когда-то отсюда они, завернувшись в полотняные простыни и повязав по-деревенски платки, поднимались в хатку, где до самых сумерек чаевничали. Дед по субботам готовил какой-то особенный чай с пахучими травами. К тому еще полагалось варенье разных видов из лесных ягод.

По субботам после бани ей с подружкой запрещалось ночевать в саду, в шалашике. После застолья они забирались на печку, устраивались там в тепле, где пахло грибами, яблоками и прочей вкуснятиной, которую дед заготавливал на зиму, и начиналась какая-нибудь новая дедова история. Обычно по субботам дед рассказывал особенно страшные истории. Он долго укладывался внизу на старой деревянной кровати, тихо кряхтел, удобно располагая болезненные суставы, и издалека начинал свой очередной рассказ:

— Давно это было. Это когда еще телефонов полезных не было, — неспешно развивал свою мысль дед. — А телевизоров — и подавно. Вот сосед… — и дед назвал имя хозяина крепкого дома напротив, — первым завел себе телевизор. Так и что ж? Набьются в хату в вечер с полдеревни — не продохнуть — и в стекло это смотрють не отрываясь. Эхе-хе! — покряхтел дед и продолжил: — А в старину соберутся бабы — и давай байки разные сказывать, смеются, гогочут до упаду. А мужики сурьезно говорили про то, про сё. По субботам гармоника играла. Девки песни как заведут — красота душевная вокруг наступала… — Вы там спите поди? — спрашивал дед.

— Нет, дедуля, мы слушаем, — отвечали они с полным ртом, занятым поглощением сушеной малины и черники.

— Осторожно там с ягодами-то! Как бы организму не повредить! — предупреждал дед и продолжал свой рассказ: — Этот случай мне отец сказывал, когда я пацаном еще был, а ему — его отец. Это было когда вокруг деревни хутора стояли и дороги крепче были. Вот там, от развилки слева, болотина начиналась, так и тянулась — версты четыре будет. Бабы с девками туда за ягодами бегали. Морошки полно. По краям черника да голубика. А там, где помокрее, — клюквы видимо-невидимо. Поодиночке не ходили — боязно. Так особо в чертей вроде и не верили, но на всякий случай гуртом бегали — мало ли чего, зверь какой выйдет. Старики говаривали, что жил когда-то на болоте старый леший. Вроде и добрый, но кто его знает, это болотное чудо? И видели его не раз, а может, и набрехали. Так подробно описывали, так это когда врут, не стесняясь.

Дед остановился передохнуть; слышно было, как он повернулся на скрипучей кровати, вздохнул, как будто собирался с силами, и продолжил:

— Будто глаза у него голубые, ласковые, а сам весь волосьями заросший, да с копытами. Так, вроде, и не трогал никого из деревенских и хуторских тож. Если кто заплутает на болотине — так он побухает, побухает пузырями, да и отстанет. А была тогда на деревне отчаянная девка — оторва, как говаривали бабы. Ничего и никого не боялась. Парней без страха разнимала, когда на кулачках сойдутся. И ходила она на то болото одна-одинешенька, когда ей вздумается. Хоть с утра, хоть под вечер. В тот год ягод уродилось как никогда, вроде как нынче. Старики говаривали: зима лютая будет, а потому на болото молодежь бегала, как минутка свободная случится. А девка эта и в вечер повадилась за ягодой — день-то в августе еще длинный. Солнце поздно садится. Ушла один день и до утра пропала. Парни по краю болота пробегли, поаукались уж когда темень наступила, а девка никак не отыскалась. Темно. Где ж искать-то?

Поутру, когда все в поле были, явилась красавица. Мокрая вся, да в болотной тине. Так это ничего — только смеется всё, не останавливается. Ребятня родичей с поля кликнула. Родственники девку в порядок привели, а она как не своя вроде. «Гы-гы-гы» да «гы-гы-гы» — смех остановить не может. Как будто спортил кто. Дня два гоготала да затихла. Думали — слава Богу, направилась девка, ан нет, как потом оказалось… Слухаете или спать будете? — спросил дед.

— Слухаем, слухаем. Интересно: что дальше будет? — ответили подружки с печи.