Он вздохнул.

— Да и что этот змей чёрный со мною да с Марьяшей моей сделает, того не ведаю, а токмо чую, добра нам не будет. Может, пока жив Борис, нас не тронут, а после... Знаю, староста я у вас на словах токмо, все своим умом живёте, а всё ж я бы сделал, как Василий сказывает. Казимира мы тем шибко прогневаем, может, и беду накличем, да есть надежда, что Борис оплошность свою уразумеет. Увидит, что не злыдни мы непутёвые, да что Казимир напраслину возвёл. Или так волю добудем, или, боюсь я, ни воли, ни жизни нам не видать.

— Нас людские дела не заботят! — сказал один из парней, поднимаясь, и переступил копытами. — Да хоть перебейте друг друга, нам всё одно. То твои беды, не наши.

— Добро, коли так, да как бы ты не ошибся, — хмуро сказал Тихомир. — Ежели он Велимудра со свету сживёт, так и вас, чтоб не болтали. Тихо всё обставит, никто и не прознает, некому будет правду рассказать, ежели вдруг отыщется кто до правды охочий.

Он вздохнул и покачал головой. Уперев левую руку в бок, правой почесал в затылке.

— Да и волшба эта из него, должно, силы тянет. Може, ему сподручнее нас порешить, нежели чаровать да в границах удерживать. Так что с Василием я согласен: или теперь супротив Казимира выступим, или поздно станет, а тогда уж мы ничё не сумеем. Соседи-то наши привыкли сюда не соваться, и ежели с нами чё случится, и не заметит никто.

Все примолкли и озадачились. Кто-то тоже чесал в затылке, кто-то шептался.

— Ну, хотите, делайте, — сказал, поднимаясь, дед с бородой из колосьев. — Я-то что, моё дело маленькое. Ну, пойду я.

Он ушёл, и с ним убежали трое — волосы спутанные, цветами украшенные, рубахи зелёные. По росту как дети, а лица не детские, глаза большие, прозрачные, бровей совсем нет, губы морщинистые, тонкие.

— Меня боялися, уважали, а тут чаво, кажный станет за бороду таскать? — выкрикнул банник. — Не хочу! Не буду! Тока наведите кого, я их ошпарю!

И хлопнул дверью. Баня аж затрещала и как будто слегка покосилась.

— Оно верно, — согласились ещё трое, нахмурили рогатые лбы. — Чтоб на нас глазели да насмехалися, на это мы не согласные. Мешать не будем, а токмо и показываться никому не станем.

— Иэ-э-эх! — потянулась, вставая с бревна, то ли женщина, то ли девица с птичьими ногами. Лицо, вытянутое вперёд, всё в нос ушло, на лбу козьи рога, из-под синего платка выбиваются серые растрёпанные косы. — А мне ле-ень! Спать я пойду.

Все они поднялись, да и пошли прочь по одному, по двое, выдумав нехитрые отговорки: у кого времени нет, у кого силы не те, кто к людям не выходит, а у кого кости ломит. Последними ушли парни, крепкие, широкоплечие.

— Ну, что же, — неохотно сказал один, ковыряя землю копытом. — Ежели с каким простым делом помочь, зовите, что ли.

— А то и сами управитесь, — вставил другой парень и подтолкнул товарища плечом.

Оба загоготали и ушли. По пути пугнули шешков и сорвали подсолнух.

Василий растерянно огляделся. С ним остались только Марьяша, Тихомир и Мудрик, да ещё полурослик с кошачьими усами. И ещё Волк. Он укрылся в тени под навесом и, заметив взгляд хозяина, вильнул хвостом, но много ли толку от пса?

— Хорошее дело, — сказал усатый и подошёл, смешно переступая копытцами, будто подскакивал на каждом шаге. — Хорошее! Пущай народ приходит. И с детишками пускать станем?

Он заскакал вокруг, голый, пузатый, осматривая Василия со всех сторон. Василий обернулся вокруг себя и сказал с подозрением:

— Может, пустим и с детьми. Но жрать их нельзя, понял?

Усатый даже завизжал возмущённо, замахал шерстяными руками:

— Как можно, как можно! Да я и вовсе не для себя, а для дядьки Молчана спрашиваю.

— Ясно, — кивнул Василий. — И кто он, твой дядька? Людоед?

— И-и-и! — рассердился усатый. Глаза блеснули зеленью, кошачьи усы встопорщились, хохолок на макушке вздыбился. — Домовой он! Жили мы, зла никому не чинили, хозяевам помогали. Дядька сказки детям сказывал, песни пел, и надо ж было нам Казимиру, змею чёрному, в лапы попасться!

Василий присел на корточки, чтобы усатый не задирал голову. А у того вся злость уже прошла, он понурился, руки опустил.

— Я-то, я-то и попался, — вздохнул он, пожав плечами. — Моя вина, моя. Вышел кур погонять — эх, хорошо, весело, шумно! Вдруг тень на полнеба, и сова седая камнем падает, среди дня-то белого. Закогтила она меня, да и унесла, а дядька-то мог, пожалуй, в доме отсидеться, да только в Перловку за мной пошёл. Добрый он, дядька, добрый, да тут затосковал. Никому мы тута не нужные, ох, никому...