– О чем я и говорю.

– А во время учебы Крёгера в университете и медицинском колледже не было ли там студенческих группировок, не принимавших демократизацию Германии, осуждение «третьего рейха», которые могли бы повлиять на молодого Крёгера?

– Я ничего такого не обнаружил. Его преподаватели в общем и целом отзывались о нем как о человеке малообщительном, прирожденном ученом и поистине выдающемся враче. Еще студентом он добился таких успехов в хирургии, что начал оперировать намного месяцев раньше, чем было принято.

– В какой области он специализировался?

– В области нейрохирургии. Говорят, у него были «золотые руки и быстрые, как ртуть, пальцы» – это дословно то, что сказал прославленный Ханс Траупман – величина мирового масштаба в этом направлении медицины.

– Кто-кто?

– Траупман. Ханс Траупман, заведующий отделением нейрохирургии клиники в Нюрнберге.

– Они дружат?

– Их связывали профессиональные интересы. Однако ничто не говорит о том, что они были особенно дружны.

– И все же он не поскупился на похвалы своему подчиненному.

– Не все хирурги скупы на похвалы, Моро.

– Наверное. А нет ли каких-нибудь предположений, почему Крёгер ушел со своего поста и иммигрировал в Швецию?

– Никаких, кроме его собственного очень эмоционального заявления. Он почти двадцать лет делал чрезвычайно сложные, а потому безумно утомительные для хирурга операции. По его собственным словам, он сгорел на этой работе, у него стали дрожать руки, те самые «быстрые, как ртуть» пальцы, и он не хотел больше рисковать жизнью своих пациентов. Подобное благородство достойно восхищения.

– Дело темное, – тихо заметил Моро. – Кто-нибудь пытался узнать, где он сейчас находится?

– В нашем распоряжении только слухи, впрочем, сами прочитаете. Кое-кто из бывших коллег получал от него известия года четыре назад. По их словам, он занялся общей врачебной практикой под шведским именем, где-то севернее Гетеборга.

– Кто эти бывшие коллеги?

– Их имена есть в отчете. Вы сами можете связаться с ними, если хотите.

– Хочу.

– А теперь, господин Моро, – сказал немецкий посол, откинув свое маленькое, худое, как скелет, тело на спинку стула, – я думаю, нам пора поговорить начистоту. Когда мы с вами разговаривали – по надежной линии, как было условлено, – вы дали понять, что некий Герхард Крёгер, хирург, может быть членом нацистского движения, но не представили никаких улик, не говоря уже о доказательствах. Вместо этого сказали – и звучало это, позвольте заметить, довольно оскорбительно, – что, если германское правительство через мое посредничество откажется предоставить вам полное досье на Крёгера, вы пожалуетесь в Ке-д’Орсе, что мы предположительно скрываем данные о личности влиятельного члена новой нацистской верхушки. И опять – ни улик, ни доказательств. А как только эти документы попадут в вашу систему, вполне возможно, что жизнь ни в чем не повинного доктора где-то там в Швеции окажется в опасности, поскольку, я не сомневаюсь, вы его разыщете. Итак, я предоставил вам информацию, мсье Моро, так дайте же и мне что-то хотя бы для того, чтоб успокоить мою совесть, поскольку, как я уже сказал, вы обязательно его разыщете.

– Мы уже нашли его, Monsieur l’ambassadeur. Он здесь, в Париже, в двадцати, не больше, кварталах отсюда. Его задание – найти Гарри Лэтема и убить его. Но почему это поручено ему, врачу, хирургу? Вот на этот вопрос мы и должны ответить.

Выйдя на улицу, Моро направился прямо к машине Второго бюро, сел в нее и, дав знак водителю ехать, снял трубку телефона посольства и набрал непрослушиваемый внутренний номер.

– Жак?

– Да, Клод?

– Разузнайте все, что можно, о враче по имени Траупман, Ханс Траупман, хирург из Нюрнберга.

Для взволнованного Дру Лэтема вечер тянулся медленно, слишком медленно. Гостиничный номер казался персональной тюрьмой. Даже переработанный кондиционером воздух становился душным. Он открыл и тут же закрыл окно: вечер в Париже выдался сырой, лучше уж с кондиционером. Играя роль преследуемого, он слишком долго просидел взаперти. Ему надо выбраться на улицу – так, как он это сделал вчера, когда заезжал на свою квартиру на рю Бак в сопровождении морских пехотинцев. На это ушло меньше часа, он провел всего несколько минут на улице, но этот час и эти минуты стали короткой живительной передышкой после удушающе узкого пространства «Мэзон-Руж» антинейцев, дома Витковски, даже квартиры Карин – впрочем, нет, только не ее квартиры. Там он впервые за многие годы почувствовал себя свободным, и там было замечательно, тепло и уютно.

Но сейчас, сейчас ему было необходимо снова почувствовать себя свободным, пусть ненадолго, праздно побродить по улицам, побыть среди людей – может быть, в этом все дело. Два часа назад он разговаривал с Карин – она еще находилась в посольстве, – и они условились, что в интересах полной безопасности он не будет звонить ей на рю Мадлен. Конечно, не будет, не хватало еще и ей пуститься в бега. Тем не менее она передала ему срочное сообщение из Вашингтона. Он должен связаться с Уэсли Соренсоном по строго засекреченному номеру телефона, причем звонить директору отдела консульских операций, пока не дозвонится. И если к шести часам по времени округа Колумбия им не удастся переговорить, то Дру должен позвонить Соренсону домой в любое время.

Лэтем периодически набирал номер, зная, что его нельзя установить, до одиннадцати часов по парижскому времени – до шести в Вашингтоне. Затем позвонил Уэсли домой. Трубку подняла миссис Соренсон: жена непревзойденного шпиона произнесла условные слова:

– Муж ждет звонка из Парижа от нашего антиквара. Если это вы, то мистер Соренсон будет занят примерно до семи по нашему времени. Если нетрудно, позвоните позже, потому что у нас нет вашего номера, а он очень хочет получить тот гобелен, что мы видели месяц назад.