– Я этим никогда не мог похвастаться.

– Это верно. Ты был, как писала торонтская газета, «сплошные жилы и стремительность». Мне тогда жутко хотелось, чтоб они обо мне так написали.

– Опять-таки дело прошлое, Бен. Но я тебе еще раз говорю: ты меня не видел, ясно? Очень важно, чтоб ты хорошенько это запомнил.

– Конечно, о чем речь, старик! – Тот, кого звали Луис, рыгнул, потом дважды икнул.

– Бенни, – строго спросил Лэтем, – уж не набрался ли ты, как всегда, а?

– Да нет, – ответил бизнесмен международного класса, одновременно рыгая и икая. – Какого черта, дружище, это ж Париж!

– Потом поговорим, приятель, – сказал Лэтем и повесил трубку.

Не успел он это сделать, как телефон зазвонил снова.

– Да?

– Это я, – сказала Карин де Фрис. – Все прошло гладко?

– Нет, черт возьми, меня узнал один человек, с которым я когда-то был знаком.

– Кто?

– Бывший хоккеист из Канады.

– Он может тебе помешать?

– Не думаю, но он пьет.

– Тогда может. Как его имя?

– Бен, Бенджамин Луис. Он остановился в 330-м номере.

– Хорошо, мы разберемся… Ты-то как, милый мой?

– Так хочется, чтоб ты была рядом.

– Я для себя все решила.

– Бог мой, что ты решила? Мне приятно будет это слышать или нет?

– Надеюсь. Я действительно люблю тебя, Дру, и ты правильно говорил: постель – лишь малая толика этого чувства.

– А я так тебя люблю, что слов нет… Я это сказал! Самому не верится. Никогда не подозревал, что такое может со мной произойти…

– Я тоже. Надеюсь, мы не ошибаемся.

– Нет, наши чувства не могут быть ошибкой. За несколько дней мы столько пережили, сколько другим не испытать за всю жизнь. Мы прошли проверку, леди, и ни один из нас не дрогнул. Более того, мы обрели друг друга.

– Рассуждая трезво, по-европейски, я могла бы сказать, что твои доводы неубедительны. Но я тебя понимаю, потому что и сама чувствую то же самое. Это правда, мне так тебя не хватает!

– Тогда приезжай в отель, в парике… ну и всем таком прочем.

– Только не сегодня, любимый. Полковник нас обоих отдаст под трибунал. Может быть, завтра.

Чрез час, когда в Нью-Йорке только наступил полдень, президенту Международной торговой ассоциации общественного питания на Шестой авеню позвонили из Вашингтона. Через тридцать минут одному из их представителей, находившемуся в Париже, бывшей хоккейной звезде из «Нью-Йорк Рейнджерз», было приказано отправиться в Осло, в Норвегию, чтобы заложить основы делового сотрудничества. Правда, возникла одна маленькая загвоздка: тот самый коммерсант оказался мертвецки пьян, и лишь усилиями двух помощников консьержа его удалось поднять с постели, чтобы подвести к телефону, потом помочь ему упаковать вещи и усадить в такси до аэропорта Орли.

Ничего не поделаешь, таков удел всех, кто мешает широкомасштабной разведывательной операции.

К сожалению, из-за неразберихи Бенджамин Луис в довершение ко всему встал еще и не в ту очередь и купил билет до Хельсинки, так как спьяну не запомнил, что ему поручено отправиться в Осло, но точно знал: его шеф назвал какой-то незнакомый скандинавский город, а в Хельсинки он никогда не бывал.

Уже в полете Бенни вдруг вспомнил про Осло и спросил стюардессу, нельзя ли выйти и пересесть на другой самолет. Стюардесса, роскошная финка с белокурыми голосами, ему посочувствовала, но объяснила, что идея не слишком удачная. Тогда Бенни пригласил ее на ужин в Хельсинки и получил вежливый отказ.

Уэсли Соренсон покинул отдел консульских операций и поехал в хорошо охраняемый дом в Фэрфаксе, в штате Вирджиния, где содержали двух неонацистов. Пока машина, миновав ворота, ехала по длинной круговой подъездной аллее, ведущей к внушительному парадному подъезду особняка, бывшей собственности аргентинского дипломата, директор отдела консульских операций пытался припомнить все хитрости, к которым он прибегал при допросах. Самая действенная из них, конечно, такая: «Послушайте, парни, я бы предпочел видеть вас живыми, а не мертвыми, но это решаю не я; надеюсь, вы понимаете: здесь вам не игрушки. У нас тут есть звуконепроницаемый подвал, так там вся стена в отметинах после расстрелов» – ну и так далее, и тому подобное. Никакой стены и никакого подвала, естественно, не было. И обычно только самых упрямых фанатиков везли вниз на задрапированном черном лифте навстречу ожидаемой смерти. Тем, кто предпочел этот спуск всего на каких-то пятьдесят футов вниз, кололи скополомин, и когда они приходили в себя, то были настолько благодарны, что, как правило, соглашались на любое сотрудничество.

Большая камера на двоих на тюремную не походила. В ней было двадцать футов в длину и двенадцать в ширину, две обычных размеров кровати, раковина, отгороженный туалет, маленький холодильник и телевизор. Она скорее напоминала комнату в отеле за умеренную плату, чем камеру в старом Алькатразе или Аттике. Чего заключенные не знали, но о чем, вероятно, догадывались, так это то, что в стенах были вмонтированы скрытые камеры, снимавшие каждый фут помещения.

– Можно войти, господа? – спросил Соренсон, стоя у двери в камеру. – Или мне надо перейти на немецкий, чтоб вы меня поняли?

– Мы сведущи в английском, майн герр, – ответил невозмутимый парижский Ноль-Два. – Нас взяли в плен, так что же мы можем сказать?.. Нет, войти нельзя?

– Я сочту ваш ответ положительным. Спасибо, господа.

– Но при этом вооруженный охранник останется снаружи, – съязвил менее обходительный Ноль-Пять.

– Таковы правила, не я их устанавливал.

Охранник, впустивший Соренсона в камеру, отступил к противоположной стене и вынул из кобуры пистолет.

– Я думаю, нам надо поговорить, и поговорить серьезно, господа.