Вдруг на веранду влетел запыхавшийся вестовой.

— Господин, — вестовой сложил руки, — господин, не хватает одного человека на бегар. Ночью сбежал крестьянин, которого на бегар нарядили.

Финансовый советник огляделся по сторонам, его взгляд упал на Долу — тот пришел из лесу с дровами и присел на ступеньку веранды перевести дух.

— Возьми вот этого! — распорядился финансовый советник.

Дола вскочил.

— Нет, господин! Я не могу уйти на бегар! У меня и здесь полно работы!

— Скажи пожалуйста, работничек! — мгновенно пришел в ярость советник и хлестнул Долу плетью по спине. — Пошевеливайся, свинья!

Дола сорвался с места и побежал, но за ним кинулись двое слуг. Они поймали и вернули его.

— Стукните по голове эту скотину! — закричал советник.

Удары посыпались на голову и плечи Долы.

— Не пойду! Не могу! — выкрикивал Дола, размазывая кровь по лицу.

— Не пойдет, вот мерзавец! — кричал в злобе советник. — Не пойдешь на бегар — чем же раджа жить станет?!

Слуги навалили тюк Доле на голову и плетью погнали его перед собой. Дола оглядывался, спотыкался, снова оглядывался, но его гнали все дальше. Дола плакал, а у меня сердце разрывалось от жалости. Когда Дола скрылся из виду, я спросил отца:

— Папа, за что они так били его?

— Отказывался от бегара. Здесь все крестьяне обязаны отрабатывать бегар. Такой закон.

— А откуда берется закон?

— Раджа прикажет, вот и закон, — глухо ответил отец и пошел в дом.

Мне показалось, что отцу совсем не хотелось разговаривать со мной в ту минуту.

Вечером к сторожу подбежала дрожащая, заплаканная Торуджа.

— Где Дола? — спросила она.

— Здесь его нет, — буркнул сторож с неохотой. Он плел веревку.

Веревки сторож делал мастерски. Мы с Тарон часами наблюдали за движениями его рук.

— Куда он ушел? — спросила Торуджа.

— Туда. — Сторож неопределенно махнул рукой в сторону горной цепи на севере.

— А когда вернется, не знаешь? — робко спросила девушка.

— Откуда мне знать? — Сторож начал сматывать веревку. — Может, через десять дней, может, через двадцать. На казенный бегар ушел. Как начальство отпустит, так вернется.

Торуджа повалилась на землю и тихо заплакала.

Сторож долго плел свою веревку, не произнося ни слова. Лицо у него было сердитое, хмурое.

— Пастухи перегоняют стада, — наконец выговорила Торуджа. — Завтра мы уйдем отсюда.

Сторож ничего не сказал.

— Они забирают меня с собой… Но если бы Дола был здесь…

И опять сторож ничего не сказал.

Торуджа тихо зашагала прочь. Она присела на берегу и долго играла нашим мячиком. Играла и плакала. Потом она прижала мячик к груди, размахнулась и с силой бросила мяч в реку. Долго видно было, как плывет, чуть покачиваясь, мячик по волнам, и, пока он не исчез из виду, Торуджа неотрывно следила за ним. Потом она тяжело вздохнула и бегом побежала к палаткам пастухов.

Отец был очень молчалив весь день. Вечером мы начали приставать к нему, чтобы он рассказал нам сказку, но он не стал нам ничего рассказывать, а велел поскорее засыпать.

— Спите, — сказал отец. — Утром мы возвращаемся домой.

Летние полдни в горах бывают удивительно чистыми, ясными и светлыми. В такие дни отец уходил к себе в комнату отдыхать после обеда. Мать одной рукой раскачивала панкху, а другой медленно массировала отцу ноги, пока он не заснет. Мне тоже строго наказывали заснуть, я честно жмурил глаза, жмурил так, что они начинали болеть. Бывало, я незаметно засыпал, а бывало, мама засыпала в изножье кровати, и тогда я потихоньку выскальзывал в сад. Я не понимал, зачем взрослые спят днем. Если спать можно ночью, зачем же тратить на это день?

В один из таких прозрачных ласковых дней я улизнул из дому и отправился к сторожке, где жил садовник. Пожалуй, этот день был жарче обычного, цветы в саду поникли, будто разморенные жарой. Не видно было ни одной бабочки. В тени у сторожки спала собака садовника, а в сторожке спал сам садовник.

С кем же мне играть? Во что играть? Для ребенка этот вопрос так же важен, как для взрослых вопрос о том, чтобы найти себе место в жизни. Совсем маленьким ребенком ощутил я впервые состояние раздвоенности. Сиял полдень, а все вокруг спали, и мне не с кем было играть. Мне показалось, будто люди своим сном оскорбляют и солнечный свет, и небо, и всю эту прекрасную зеленую землю. Когда еще вернется такая красота? Ароматный ветер летит с далеких синих гор и трепетно ласкает кожу… а люди спят. Только оставаясь детьми, мы, люди, можем смеяться и играть, даже когда мы одеты в лохмотья и сыты сухой лепешкой, нам все равно хорошо и мир расцветает от нашего беззаботного смеха. Но мы взрослеем и разучиваемся играть; мы плотно набиваем животы и бродим, отяжелев, будто ели не хлеб, а железки. Я в детстве постоянно удивлялся этому. Теперь не удивляюсь: теперь я хорошо знаю, что половина страданий человека — от голода, а половина — оттого, что человек забывает, как играть.

Я обошел весь сад; остановился, печальный и встревоженный, под чинарами и стал смотреть на долину, раскинувшуюся внизу. Почти на середине склона выросло два шелковичных дерева, в их тени сбились в кучу овцы; прислонившись к стволу одного из деревьев, спал пастух, обняв козленка. У подножия холма расстилались поля, среди полей бежала к реке полузаросшая тропинка. Я мысленно пошел по тропинке.

Там, где тропинка кончалась, речка круто обрывалась вниз на несколько футов. Перед водопадом была построена запруда из камней. В дождливое время через нее переливалась вода, а летом и зимой большие камни высыхали. Тогда по ним проводили на другой берег лошадей и ослов, по ним перебирались и пешие, а пастухи, прогоняя по вечерам свои стада с лесистого склона, переправляли их здесь через ручей. В вечернем воздухе далеко разносились их песни, позванивали колокольчики на шеях животных. Золотая пыль от их неспешных шагов облаком поднималась в персиковое небо и так краснела от прикосновения закатного луча, как заливается краской молоденькая девушка, увидев незнакомого мужчину.