Я мало понял из бурного обсуждения, мне не хватает включённости в контексты. Но, на мой посторонний взгляд, Аннушка права: эти синеглазые энтузиасты выглядят школьной самодеятельностью, а не силой, способной вершить судьбы Мироздания.

— Так мы привезём им Геманту? — спросил я.

— В этом состоит твой заказ, солдат, разве нет?

— Что-то я уже сомневаюсь, что это хорошая идея.

— Не глянулись тебе корректоры?

— Как тебе сказать… — задумался я. — Кажется, ребята они, в целом, неплохие. Но…

— Но что?

— Да какой-то детский сад, штаны на лямках.

— Маленькая собачка до старости щенок. С момента попадания в Школу они живут в изолированном сообществе, которое нарочно поддерживается инфантильным до предела.

— Зачем?

— Легче управлять. Проще мотивировать. Ничего не надо объяснять. Авторитеты абсолютны. Что сказали, то и делают. Взрослые дети — идеальные исполнители.

— Да ладно, — засомневался я, — хотя бы некоторые должны были поумнеть. Как минимум назло и вопреки.

— Ну, вот такая поумневшая перед тобой.

— И что, все умные разбежались?

— Не все. Большинство умерли. Почему-то им особенно сильно не везло с заданиями.

— Ты думаешь…

— Не знаю. Поэтому хочу послушать, что накопала Лиарна. Она и без гвоздей в башке была не сильна интеллектом, может, потому и дожила до своих лет. Но в наблюдательности и упорстве ей не откажешь.

— Вижу, — сказал я осторожно, — они тебе не совсем чужие.

— Ну, на встречи выпускников меня не зовут, если ты об этом.

— Не об этом.

— Тогда да, не чужие.

На привал остановились посреди ничего. Я был уверен, что мы так и будем гнать, как в жопу укушенные, пока не настигнем коварного блондинчика и не отнимем у него рыжую кайлитку, но нет, внезапно свернули с трассы, остановились в чистом поле посреди холмов, развели костёр.

Я ни о чём не спрашивал, но Аннушка пояснила сама:

— Мне надо о многом подумать. И выпить. И ещё подумать. И ещё выпить. Буду повторять, пока не пойму, как жить дальше.

— Иногда помогает рассказать кому-то.

— Чего ты хочешь услышать, солдат? — спросила она, разливая виски по стаканам.

— Ты рассказала про то, как стала синеглазой, но что было дальше?

— Это тебе что, сериал? Ну, Школа корректоров была. Какое-то время.

— Я не настаиваю. Но может быть, рассказав о ней, ты вспомнишь что-то важное?

Аннушка отпила из стакана, задумчиво посмотрела сквозь него на огонь и спросила:

— Нафига тебе это, солдат? Зачем ты под шкуру лезешь?

— Я в тебя влюблён, забыла?

— Забудешь тут, — вздохнула девушка. — Воистину, любовь зла… Ну, ладно, слушай.

— Ты с собакой!

— Его зовут Джукр.

— Здесь нельзя с собаками!

— А я не напрашивалась. Нельзя — развернусь и уйду.

— Ты какая-то взрослая. И грязная. И воняешь.

— А ты какой-то мелкий. И рыжий. И противный. А нюхать я тебя не собираюсь.

— Меня зовут Калеб.

— А меня Аннушка.

— Дурацкое имя. Старушачье.

— Мне нравится.

— Моё лучше. Оно ни с чем не рифмуется, поэтому про меня нельзя сочинить дразнилку. «Аннушка — лохушка, жирная ватрушка, в попе погремушка, в голове гнилушка!» А вот на меня попробуй придумай?

— Вот ещё глупости.

— Ага, не можешь! Потому что рифмы нет!

— Как нет? Калеб… э… хлеб?

— Не, слогов меньше и ударение не там. Плохая рифма и слово не обидное. Подумаешь, «Калеб-хлеб», дразнилку из этого не сделаешь.

— Калеб, оставь новенькую в покое, — строгая седая женщина вошла в холл с улицы.

— У неё собака! — наябедничал рыжий мальчишка. — С собаками нельзя, я спрашивал!

— Ей можно, мы так договорились.

— Тогда почему мне не разрешили завести собаку?

— Аннушка достаточно большая, чтобы за неё отвечать. А ты пока нет.

Аннушка повернулась к пацану и украдкой показала ему язык.

— Аннушка, ты врушка, вредная девчушка, злая как индюшка, будешь мне подружка! — протараторил тот, отбегая на всякий случай подальше.